Вспомнить все: Моя невероятно правдивая история
Шрифт:
На Манхэттене я стал проводить почти столько же времени, сколько и в Лос-Анджелесе. Для меня Нью-Йорк был чем-то вроде кондитерского магазина. Общение со всеми этими очаровательными людьми доставляло мне огромное удовольствие. Я был горд и счастлив тем, что они принимали меня в свой круг, и считал, что мне повезло, поскольку со мной все чувствовали себя легко и непринужденно. Мое тело никому не внушало страх. Наоборот, люди тянулись ко мне, хотели мне помочь, понять, что я делаю.
Элейн Кауфман, владелец ресторана «У Элейн», славилась своим тяжелым и резким характером, однако со мной она была воплощением любезности. Элейн стала мне в Нью-Йорке чем-то вроде матери. Каждый раз, когда я заглядывал к ней в ресторан, она проводила меня от столика к столику, представляя посетителям, — мы подходили к столику режиссера Роберта Альтмана, затем к столику Вуди Аллена,
— Ребята, вам обязательно нужно познакомиться с этим парнем, — говорила Элейн. — Арнольд, я сейчас принесу еще один стул, подсаживайся, позволь угостить тебя салатом.
Порой я чувствовал себя крайне неуютно, поскольку мы перебивали разговор сидящих за столиком, и, возможно, они были вовсе не рады меня видеть. Но я делал все так, как говорила Элейн.
Я допускал глупейшие ошибки — например, сказал великому танцору Рудольфу Нуриеву, что ему не следовало терять связь с родиной и он обязательно должен там побывать, понятия не имея о том, что Нуриев сбежал в 1961 году из России. Однако завсегдатаи ресторана, как правило, встречали меня дружелюбно и с любопытством. Коппола буквально засыпал меня вопросами о мире культуризма. Энди Уорхол вознамерился наполнить культуризм интеллектуальным смыслом и написать об этом большой труд. Как можно быть похожим на произведение искусства? Как можно стать скульптором собственного тела? Я близко сошелся с Нуриевым, потому что наши портреты писал Джеми Уайет, сын знаменитого живописца Эндрю Уайета и сам известный художник. Иногда Нуриев приглашал нас с Джеми отужинать вместе с ним в «У Элейн». Сам он врывался в ресторан поздно, после выступления, одетый в шубу с большим воротником, с развевающимся шарфом. Он не отличался высоким ростом, однако при этом полностью доминировал в зале. Он был королем. Это чувствовалось по его походке, по тому, как он снимал шубу. Каждое его движение было безукоризненно совершенным, как будто он был на сцене. По крайней мере, мне так казалось: в присутствии такого человека непроизвольно даешь волю воображению, и все становится больше, чем в жизни. Нуриев был очень интересным собеседником; он рассказывал мне о своей любви к Америке и нью-йоркской сцене. Я относился к нему с огромным уважением. Быть лучшим танцором — это совсем не то же самое, что быть лучшим культуристом. Я мог бы четыре тысячи лет подряд завоевывать титул Мистер Олимпия, и все равно не сравнился бы с Нуриевым. Он стоял на совершенно другой ступени, как и Вуди Аллен, который мог заявиться на официальный прием в смокинге и белых кроссовках, и никто не сказал бы ему ни слова. Тем самым он говорил: «Убирайтесь к такой-то матери! В приглашении было сказано „смокинг“, и я надел смокинг, но я пришел сюда как Вуди Аллен, на своих собственных ногах». Я восхищался той дерзостью, которую демонстрировали они с Нуриевым.
Что касается центра города, главным местом был ресторан «Одна пятая» в Гринвич-Вилледж. Именно сюда по субботам поздно вечером, после окончания «Субботнего вечера в студии», приходили ведущие Джон Белуши, Дэн Экройд, Гильда Рэднер и Лорейн Ньюмен. Случалось, я присутствовал при том, как передача записывалась в студии телекомпании Эн-би-си в «Рокфеллер-Плаза», после чего мы встречались в «Одной пятой» — а затем отправлялись в Верхний Манхэттен в «У Элейн».
Лучшие вечеринки устраивал Эйра Гэллант, тощий человечек лет пятидесяти с небольшим, неизменно одетый в обтягивающую кожу или джинсу, в высоких ковбойских сапогах с серебряными набойками на мысках и маленькой черной кепке с позвякивающими золотыми бубенцами, с черными бакенбардами и, по вечерам, с подведенными глазами. В мире моды он был известен как фотограф, а также как стилист и визажист, создавший образ эпохи семидесятых, ассоциировавшийся с музыкой диско: ярко-красные губы, одежда в блестках, пышная прическа. Эйра приглашал всех знакомых фотомоделей на вечеринки в своей просторной экзотической квартире, с красными огнями, грохочущей на заднем плане музыкой и постоянным маревом дыма от марихуаны. Там бывали Дастин Хоффман, а также Аль Пачино, Уоррен Битти и лучший друг Гэлланта Джек Николсон, — все ключевые игроки мира кино. Для меня это был самый настоящий рай. Я не пропускал ни одной вечеринки из тех, на которые меня приглашали, и всегда уходил одним из последних.
Энди Уорхол сдал помещение Джеми Уайэту под его знаменитую студию, «Фабрику», где тот и писал мой портрет. Как правило, я приходил позировать ближе к вечеру, часов в восемь-девять Джеми заканчивал работу, и мы отправлялись
— Если хочешь остаться, мы будем только рады. Где-нибудь через полчаса я начну фотографировать.
Я был в восторге от Уорхола, в его неизменной черной коже и белых рубашках, с торчащими дыбом светлыми волосами. Разговаривая с кем-нибудь, даже во время вечеринок, он всегда держал в одной руке фотоаппарат, а в другой — диктофон. Поэтому возникало такое ощущение, что он использует эту беседу для своего журнала «Интервью».
Я ответил, что сгораю от нетерпения увидеть его за работой. В студию вошли с полдюжины молодых парней и разделись донага. Я подумал: «Похоже, сейчас здесь начнется что-то интересное». Я был постоянно готов к чему-то новому. Если же все это окажется придурью, я скажу себе: «Господь направил меня по этому пути. Он хочет, чтобы я был здесь, так как в противном случае я бы был простым рабочим в Граце».
Мне не хотелось разглядывать голых мужчин, поэтому я незаметно отошел в сторонку и завел разговор с помощниками Энди. Те расставили вокруг стола в середине студии допотопные софиты. Стол был большой, массивный, накрытый белой скатертью.
Затем Энди попросил нескольких обнаженных парней залезть на стол и сгрудиться кучей. После чего он начал их перемещать: «Ты ложись сюда. Нет, ты ложись поперек него, а ты ложись сверху. Замечательно, замечательно». Потом Энди отошел от стола и обратился к остальным парням:
— Кто из вас гибкий?
— Я танцую в балете, — ответил кто-то.
— Замечательно. Залезешь сюда, одну ногу просунешь вниз, другую задерешь вверх, а затем мы продолжим строить сбоку…
Построив кучу так, как ему хотелось, Энди стал щелкать моментальные снимки «Полароидом» и расставлять софиты. Тени должны быть именно такими — в этом он был строг до фанатизма.
— Арнольд, подойди сюда. Видишь? Вот чего я пытаюсь добиться. Но пока что у меня не получается. Я в отчаянии.
Он показал мне снимок, на котором люди казались силуэтами.
— Это будет называться «Ландшафт», — объяснил Энди.
«Невероятно, — сказал я себе, — этот человек превращает голые задницы в вереницу холмов».
— Вся идея заключается в том, — продолжал Энди, — чтобы заставить людей говорить и писать о том, как нам удалось добиться такого эффекта.
Слушая Уорхола, я думал, что если бы заранее попросил у него разрешения понаблюдать за его работой, то обязательно услышал бы отказ. Имея дело с художниками, никогда не знаешь наперед, какой будет реакция. Порой, только спонтанно ухватившись за подвернувшуюся возможность, можно увидеть творческий процесс.
Мы с Джеми Уайэтом близко подружились, и несколько месяцев спустя, когда потеплело, он пригласил меня в гости на ферму в Пенсильвании, рядом с музеем «Брэндуайд-ривер», в котором были выставлены некоторые лучшие картины его отца. Я познакомился с женой Джеми Филлис, а затем он повел меня в соседний старинный сельский дом знакомить со своим отцом.
Когда мы вошли, Энди Уайэт, которому тогда было около шестидесяти, упражнялся в фехтовании. Кроме него в комнате больше никого не было, однако казалось, что он фехтует с противником — у него даже маска была на лице.
— Папа! — окликнул Джеми, махая рукой, чтобы привлечь внимание отца.
Они поговорили о чем-то вполголоса, затем Уайэт-старший повернулся ко мне и снял маску.
— Папа, это Арнольд Шварценеггер, — представил меня Джеми. — Он снялся в «Качая железо», а я пишу его портрет.
Мы немного поболтали, и Эндрю Уайэт предложил:
— Не хотите прокатиться со мной и взглянуть на поле, где я сейчас пишу?
— Конечно! — с готовностью ответил я. Мне было любопытно посмотреть, как он работает.
Эндрю Уайэт провел меня к роскошному сверкающему спортивному ретро-автомобилю времен «ревущих двадцатых», который назывался «резвая панда»: двухместному кабриолету с огромными открытыми колесами, большими изогнутыми бамперами, открытым хромированным глушителем и большими фарами, торчащими по обе стороны от капота. Это был самый настоящий красавец. Я кое-что смыслил в дорогих редких «резвых пандах», потому что такие были у Фрэнка Синатры, Дина Мартина и Сэмми Дэвиса младшего. Мы поехали по проселочной дороге, и Уайэт объяснил, что получил машину от компании, производящей водку, в обмен на рекламный плакат. Тем временем я заметил, что мы едем уже не по дороге, а по какой-то глубокой колее, заросшей высокой травой, — определенно, не предназначенной для такой машины. Потом даже колея закончилась, однако Уайэт упрямо продолжал подниматься по склону холма, подпрыгивая на кочках.