Встань и иди
Шрифт:
Ребенок смотрел на меня не понимая. Тогда я поставила его перед собой на ножки. Потом незаметно отпустила, как делают с малышами, достигшими того возраста, когда им уже пора начинать ходить, но страх еще сковывает их движения. Клод зашатался, у него подогнулись коленки.
— Встань!
Я сама удивилась резкости своего тона.
— Слушай, оставь его в покое! — сказала Матильда. Но я не отступала. Мой пристальный взгляд пытался приковать к себе глаза малыша, поднять его, как на тросе. Он выпрямился. Снова зашатался, закачал руками, как коромыслом, и несколько секунд удерживал равновесие без всякой опоры.
Разумеется, едва я отвела глаза, как он упал на коленки. Не знаю почему, но именно в этот момент
15
Сама того не желая, Матильда подсказала мне идею. Почему бы не папаша Роко? Он старая скотина, но эта скотина пополнит мой зверинец. Я никогда к нему не заходила: мы встречались только на площадке лестницы или на улице. Открыв дверь, он выслушал мои поздравления и отступил, как перед залпом оскорблений, хихикая:
— Поздравления! Какая муха тебя укусила? На что они мне сдались? Их к столу не подашь.
Потом он поглядел на пакетик с конфетами, который я держала в зубах, так как мои руки были заняты костылями.
— Похоже, это… Ты хочешь всучить мне то, что тебе самой только сейчас принесли, да? Ладно, давай, давай. Я их тоже всучу малышу консьержки. У его клячи матери дух захватит. Заходи, дочка. Заходи, раз уж тебе так хочется поглядеть на мой свинарник. Этот визит — первый за…
Он не уточнил. Я уже вошла. Его мансарда напоминала нашу. На первый взгляд ничего необычного — кровать, стол, два стула, занавеска, отгораживающая уголок, служащий гардеробом, ширма, закрывающая туалетный стол или спиртовку, под окном в беспорядке навалены книги. Зато на стене, заклеенной вырезками из газет, было на что посмотреть. Верхнюю часть трехцветного плаката «Вступайте в ряды…» он приклеил прямо над эмалированной дощечкой «Вперед, братья», снятой с какой-нибудь скамейки в сквере. На четырех углах зеркала стоял штемпель «казенное». На двери над самой задвижкой была привинчена табличка Национального союза слесарей: «Не разрешайте детям играть с замками». Старик наблюдал за мной, завернувшись в желтый полосатый халат, который делал его похожим на большого шершня.
— Tec! — сказал он, приложив палец к губам. — Я немножко клептоман.
— Но, папаша Роко…
— Почему папаша Роко? Папаша!.. У меня никогда не было ни детей, ни жены. Можешь называть меня мосье. Мосье — как та свора грязнуль, которые тридцать лет измывались надо мной. Или господин Рош. Заметь: мое имя Эмиль, но забавы ради я позволяю людям думать, что меня зовут Рош Роко. [18] Вся эта мозаика мне очень подходит. Ну вот, ты и посмотрела. Довольна?.. Тогда можешь убираться. Кстати… поздравляю с карапузом! Знаешь, ты как господь бог. Хочешь, чтобы они были по твоему образу и подобию.
18
Имя «Рош» и фамилия «Роко» во французском языке по звучанию похожи на слово «скала»
Он вертелся, он танцевал вокруг меня на своих коротких косолапых ногах нечто вроде индейского военного танца. Я с трудом сдерживалась, чтобы не выкинуть какой-нибудь номер. Например, взять и бах! — словно трактирщик в «Острове сокровищ», — трахнуть его как следует костылем по спине. Вот было бы здорово! Но я полетела бы вверх тормашками одновременно с ним. К тому же Матильда уже кричала во все горло:
— Констанция! Констанция! Куда ты пропала?
— Ну что ж, ступай к своей мамушке-кормилице. Он пересек площадку следом за мной. Я еще раз услышала отвратительный скрипучий голос — словно кто-то водил напильником по железному пруту:
— Очень он тебе нужен, этот старый крокодил? Но на последнем слове напильник сломался, и в этот момент до моего слуха донесся едва уловимый шепот:
— Если бы ты хоть умела играть в шахматы… Я не разжала зубов. Подняв один костыль и перенеся всю тяжесть тела на второй, я обернулась, чтобы сухо ответить:
— Я научусь, мосье Рош.
16
Ну и отметила же я день богоявления! К великому моему сожалению, в этот день, шестого января, мне пришлось воспользоваться телефоном, чтобы забить тревогу.
И в самом деле, надо же было этому стрястись со мной тогда, когда Матильда отправилась в обычный ежемесячный поход по магазинам. Поскользнувшись на линолеуме, я упала… быть может, в сотый раз! Разом больше, разом меньше — невелика беда! Я уже привыкла. Нечего волноваться: полежишь, соберешься с силами и поднимешься как ни в чем не бывало. Вот уже несколько недель, как мои дела из рук вон плохи, но я все-таки держусь, не признаваясь тете в том, что мне становится все труднее и труднее ходить, поднимать предметы потяжелее, двигать правым плечом — его сустав все больше распухает и теряет подвижность. К несчастью, в этот раз я упала на локоть. Я придавила руку, ладонь прижалась к животу, голова беспомощно свесилась набок. Я прекрасно понимала: у меня что-то вывихнуто, растянуто или даже сломано. Я хотела поспорить с очевидностью, дождаться прихода Матильды. Но Клод напугался и заплакал. Не звать же на помощь папашу Роко! И вот я дотащилась до кровати и с трудом набрала номер доктора Ренего, а потом номер Миландра, у которого есть телефон на работе.
Они примчались одновременно. К счастью, ключ торчал в двери, и дело обошлось без взлома. Если они сумеют попридержать язык, Матильда получит весьма смягченную версию случившегося. Ренего, который блеял в свою козлиную бородку: «Черт побери, черт побери!», и Люк положили меня на постель и принялись раздевать. Когда дело дошло до рубашки, они замешкались.
— Пошел отсюда, Люк, — говорит врач. — Подожди за дверью. А ты успокойся. Господи, я знаком с твоей задницей уже двадцать лет. Можешь не помогать мне снимать рубашку. Черт побери! Что это еще такое у тебя с плечом? Не мог же этот сустав так распухнуть уже после того, как ты упала!
— Нет, оно стало распухать в последнее время. Я как раз собиралась вам показаться.
Ренего ощупывает больное место — подушечку с голубыми прожилками, его пальцы обнаруживают флуктуацию, свидетельствующую о скоплении жидкости в суставе. Надавливая сильнее, он отыскивает сместившуюся вперед головку плечевой кости. Потом берет мою руку пониже локтя и слегка тянет.
— Вижу, вижу, — говорит он, стараясь себя подбодрить. — Самое неприятное то, что тебе уже не больно. Он мрачнеет, щелкает языком, замирает на несколько секунд, уставившись в одну точку и тряся бородкой. Потом вдруг щиплет меня за руку. В самом деле, как это ни странно, я ничего не ощущаю. Ренего издает легкий свист, который, по-видимому, ничего хорошего не означает.
— Случалось ли тебе обжечься или уколоться и не почувствовать боли? — спрашивает он.
К чему это он? Действительно, так было. Утюг… Я показываю ему пальцы, с которых еще не сошел коричневатый след ожога.
— Да, но какое отношение?..
Ренего не отвечает. Отпустив правое плечо, он хватает меня за левую руку.
— Раздвинь пальцы веером… Пошевели большим пальцем… Поверни кисть так, будто хочешь открыть ключом дверь.
Он наблюдает за этими немудреными движениями, которые я выполняю очень неловко. Наконец он осматривает меня с головы до ног и, наверное, думает: «Худая и уродливая! Куда подевались ее мышцы?» У меня по коже пробегают мурашки. Его взгляд беспокоит меня больше, чем плечо.