Встреча с хичи. Анналы хичи

Пол Фредерик

– Я не хочу, чтобы ты звал меня Допи.

Гарольд вскочил на ноги.

– И что ты для этого сделаешь? – насмешливо спросил он.

Снизи встал медленнее, удивляясь самому себе. В этой мрачной пальмовой роще ему стало неспокойно, и он начинал дрожать.

– Скажу тебе, что меня неправильно называть так. Больше никто этого не делает.

– Но никто и не знает тебя, как я, – упрямо ответил Гарольд. Снизи догадался, что чувства мальчика каким-то образом задеты. Слово «ревность» не приходило ему в голову. Гарольд поднял руки, сжал кулаки. Снизи удивился. Он как будто собирается

драться!

Наверно, он будет драться. И – наверно, Снизи придется отвечать. Хичи обычно не применяют насилие друг к другу, но Снизи очень юный хичи и не такой цивилизованный, каким будет через десять-двадцать лет.

То, что их остановило, не имело никакого отношения к цивилизации. Остановила их Онико. Она испустила сдавленный звук, с отвращением посмотрела на орех в руке и отбросила его в сторону.

– О боже, – сдавленно сказала она, и ее начало обильно рвать.

Когда мальчики доставили ее в школу, машина-учитель, обладавшая, помимо прочего, и медицинскими познаниями, упрекнула их за то, что они позволили девочке выпить так много непривычного сока. В наказание им пришлось отвести ее домой и оставаться с ней до возвращения родителей.

Поэтому и Гарольд, и Снизи опоздали на ужин.

– Не можешь быстрее? – жаловался Гарольд, спускаясь вслед за Снизи по шахте. – Меня нашлепают!

Снизи и так торопился как мог, перехватывая руками уходящий вниз кабель. Он не боялся, что его нашлепают. Его родители не в состоянии ударить ребенка, но ему не терпелось увидеться с ними. Хотелось задать вопросы. И идя торопливо по коридору к перекрестку, за которым находились их квартиры: Снизи направо, Гарольда налево, Снизи формулировал в голове эти вопросы.

И тут же они застыли. Снизи зашипел от удивления. Гарольд простонал:

– О дерьмо!

Оба услышали пронзительный металло-электронный вопль, который, казалось, проникает в самый мозг. И тут же трижды погасли и вспыхнули огни на потолке. Сразу проснулись все машины-рабочие.

– Учение! – крикнула ближайшая из них мальчикам. – Немедленно займите положение для отдыха! Опустошите сознание! Лежите неподвижно! Это Учение!

Хотел бы я уметь лучше разговаривать с плотскими людьми.

Мне бы хотелось рассказать о Снизи, и Онико, и о Колесе, как я сам все это испытываю. Не хочу сказать, что я все это испытал непосредственно. Это не так. Меня там не было. Но все равно что я там был, потому что все происходящее на Колесе, как и все происходящее в Галактике, записывается где-то в гигабитном пространстве и всегда доступно для тех, кто расширился. Подобно мне.

Итак, в определенном смысле я был там (или «был» там). Но получая доступ именно к этому запасу данных, я одновременно занимался сорока восемью другими делами, некоторые из них интересные, другие важные, а некоторые – просто копошение вокруг печалей и сожалений у меня в голове, чем я занимаюсь постоянно. Не знаю, как передать все это.

Не хочу сказать, что я не обращал внимания на историю детей. Как раз обращал. Она меня тронула. В детской храбрости есть что-то бесконечно трогательное, во всяком случае для меня.

Я

не имею в виду физическую храбрость, когда обзываются и дерутся кулаками. Как в тот раз, когда Снизи стоял перед Гарольдом, хотя это очень храбро для мальчика хичи. Я имею в виду то, как ребенок встречает подлинную опасность, иногда непреодолимую и непобедимую. Это так же тщетно, безнадежно и трогательно, как безрассудное мяуканье двухнедельного котенка перед сорвавшимся с привязи быком. На меня это очень действует.

Альберт не всегда терпим к моему отношению к детям. Он часто говорит, что нам с Эсси следовало завести своих, и тогда я бы не стал идеализировать детей, как делаю это сейчас. Может, и так. Но независимо от того, что я делал и не делал, у меня всегда что-то разжижается в области сердца (ну, по крайней мере, аналога физического сердца, которое когда-то у меня было и которого больше нет), когда я вижу, как поступают дети перед лицом сильного страха.

В сущности, вначале ни Гарольд, ни Снизи не испугались по-настоящему. Учение есть Учение. Их много было и раньше. Мальчики упали на месте. Закрыли глаза. И ждали.

Это не Учение второго класса, как при посадке корабля. Всеобщая тревога, какую проводят в самые неожиданные моменты и которую следует воспринимать совершенно серьезно. Как только стих предупреждающий свист, стихло и все Колесо. Рабочие машины, у которых не было обязанностей, перешли в состояние готовности и застыли неподвижно. Свет померк, так что окружающее было едва различимо. Внутренние компенсаторы массы, которые сопровождают все движения Колеса, сделали последний толчок и отключились; застыли лифты; замерли все неорганические (или уже неорганические) машины и сознания на Колесе.

Гарольд и Снизи тоже постарались замереть, как это только может быть доступно подвижным, бойким детям. Одним из обязательных курсов в школах Колеса было то, что некоторые называют «сатори» [20] , закрытие сознания. Мальчики хорошо им овладели. Снизи, лежа в зародышевой позе рядом с Гарольдом, чувствовал, как мозг его опустошается, в нем остается только серо-золотистый, не-теплый-и-не-холодный, не-яркий-и-не-темный туман отказа от самого себя.

Почти полного отказа.

20

В философии дзен-буддизма – «внезапная озаренность». – Примеч. пер.

Конечно, достигнуть абсолютного совершенства в сатори невозможно. Сама попытка достичь совершенства есть несовершенство. В тумане Снизи шевелились мысли. Вопросы. Вопросы об Онико, которые Снизи по-прежнему очень хотел задать родителям. Вопрос о том, может ли Учение – по какой-то ужасающей случайности – быть совсем не Учением, а самой настоящей реальностью.

Палуба Колеса под его щекой казалась мертвой. Никакого гудения воздушных насосов или гула кабельных моторов. Никаких голосов. Ни шороха шагов. Ни нерегулярных, но привычных звуков смещения компенсаторов массы, которые поддерживают постоянное ровное вращение Колеса.