Встреча с неведомым
Шрифт:
Поколебавшись немного, за кем идти, я бегом догнал Селиверстова. Несколько часов мы с ним без устали обыскивали все трещины и щели между камнями, давно потеряв из виду отца и Валю, увлеченных съемкой.
Найдя интересный экземпляр, Фома Сергеевич аккуратно выкапывал его ножом и осторожненько, боясь повредить, складывал в специальную сумку, которую я перед ним держал.
Сумка уже давно была полна, но Селиверстов никак не мог оторваться от своих поисков. «Вот экземпляр камнеломки получше того, что в сумке…», «А нет ли чего нового за той скалой?..» Обыскивая каждый камень, каждый ручеек, мы заходили всё дальше. Мне пришла в голову мысль: «А вдруг выйдет медведица?»
— Что это? — закричал я, вздрогнув.
— Наверное, Дмитрий Николаевич охотится, — спокойно отозвался Селиверстов.
И вдруг я увидел лошадь и жеребенка. Они с большим любопытством смотрели на нас, ничуть не показывая страха. Увидел их и Селиверстов и от удивления выронил сумку. Лошади паслись так спокойно, будто где-нибудь в Подмосковье.
— Дикие лошади?! — воскликнул Селиверстов. — Не подходи, они кусаются!..
Я попятился. Но лошади не обнаруживали ни малейшего намерения кусаться. Они подошли ближе и как будто ждали, что мы их угостим хлебом или сахаром.
— Совсем ручные лошади! — удивился Селиверстов. — Давайте их захватим! — предложил я.
— У нас же нет уздечки… — пробормотал ботаник. Но я уже полон был мыслью захватить этих лошадей.
Вот подспорье будет на базе! Можно на этих лошадях в лес за дровами ездить! Забыв о страхе, я выломал себе хворостину и погнал лошадь с жеребенком к реке. Они послушно пошли.
Так отец и увидел нас: впереди меня, гонящего лошадь с жеребенком, позади удивленного Селиверстова.
— Что за черт! — заорал отец, бросая теодолит.
— Ой, какие хорошенькие! — нараспев сказала Валя и бросилась угощать их лепешками.
— Где вы их нашли? Чьи это лошади? — обрушился на нас отец.
— Неподалеку, вон за скалами, — пояснил Селиверстов.
— Это, папа, его лошади… — ответил я на второй вопрос.
— Кого это его? — рявкнул отец.
— Ну, того человека, которого я видел.
Отцу показалась в моем тоне торжествующая нотка и это его окончательно взбесило.
— Дурак! — заорал он и даже выдвинул вперед нижнюю челюсть, что он делал в крайнем раздражении.
Дурак так дурак. Я скромно промолчал. Пусть как хочет объясняет появление лошадей. Мне-то что!
Молча мы смотрели на лошадей, с удовольствием поедающих лепешки из Валиных рук. Это были крепкие, коренастые мохнатые лошаденки. Мать — серая, в яблоках, спокойная и добродушная, жеребенок — ярко-рыжий, озорной и веселый.
— Ой, какой хорошенький! — причитала Валя, обнимая жеребенка. — Какой ему чубчик подрезали, как мальчику. Посмотрите, какая у него модная челка!
Вот именно: у обоих лошадей были подрезаны гривы.
— Может, тут поблизости чукчи кочуют? — предположил Селиверстов.
— Если чукчи, они скоро найдут нас… — сказал отец. Он был явно не в духе. — Лошадей надо стреножить, — сказал он Селиверстову.
Я помог связать лошадям ноги. Они не брыкались.
— Дмитрий Николаевич застрелил мускусного быка! — сообщила нам Валя. — Надо его освежевать. Он говорит, что очень вкусное мясо. Я сама буду жарить, только шкуру мне сдерите.
Валя тараторила все время, пока мы разделывали быка. Это был совсем молодой бык — еще подросток. Все-таки люди жестоки!.. Я старался не смотреть на скорбные, затянутые пленкой смерти глаза.
Эти сочувственные мысли не помешали мне потом с аппетитом уплетать жаркое. Мясо действительно оказалось весьма вкусным.
Над приятно потрескивавшим костром кипел в котелке чай. Отец сам заварил его; он признавал только краснодарский чай и пил крепкий, коричневый, как компот. Отец снова пришел в хорошее настроение. Он ел, пил, радостно, как мальчишка, смотрел на Валю и говорил без умолку.
— Итак, истоки Ыйдыги открыты. Есть съемки, высота, фотографии. Завтра вместе с вами займемся кое-какими уточнениями. А сегодня будем пировать!
— Обжираться, — уточнил я, обгладывая вкуснейшую кость.
Впервые в жизни я ел мясо, жаренное на вертеле. Почему дома никогда так не делают? Ведь гораздо вкуснее, чем со сковородки. И пламя костра, право, лучше, чем газ.
Несмотря на крайнюю усталость, никому не хочется спать. Слишком велико пережитое возбуждение. Настроение приподнятое, радостное. Когда отец закурил, и Валя и Селиверстов попросили у него по папироске. Все трое задымили, как индейцы, — «трубка мира»! Наступает время задушевных бесед у костра. Папа совсем расчувствовался.
— Такие дни, как эти, — мурлыкающим голосом начинает он, — полные напряженной работы, сопровождаемые новыми открытиями, чувствуются недаром прожитыми. Мне, Валюшенька, уже сорок два года, но…
— Ой, как много! — охает Валя, глаза ее округляются.
— Но… мне кажется сегодня, будто я только начинаю жить. У вас бывает так: несмотря на крайнее физическое утомление, где-то внутри живет и радуется жизни другой, бодрый, совсем не уставший человек?
— Ой, я так понимаю вас, Дмитрий Николаевич! — горячо поддерживает его Валя. — Я никогда не пойму тех людей, у которых даже потребности нет в близости к природе. Даже самые мечты о ней вызывают у них снисходительную улыбку. Мне такие люди жалки! — Валя вдруг рассмеялась, всплеснув руками. — Знаете, у нас есть знакомый инженер… Он совершенно здоров, с этакой бычьей шеей, красным лицом и каждый год регулярно ездит на курорт. Там он живет в палате, как больной, ест и спит по звонку, гуляет для моциона по парку, загорает на берегу, где даже пройти нельзя от кишащих тел. Посещает с санаторной экскурсией затоптанные и заплеванные окрестности модного курорта, где пыль и валяются коробки от папирос. Жалкий он… А путевку хлопочет с такой энергией, словно от этого зависит его жизнь. Я ему сколько раз предлагала: поезжайте вы лучше хоть в алтайский заповедник! Я там была на практике. А вы знаете этот заповедник, Дмитрий Николаевич?
— Знаю, — снисходительно улыбается отец.
— А вы не знаете, Фома Сергеич?
— Ложитесь-ка спать! — решает отец.
Пока мы стелили себе постели, он привязал лошадь к дереву.
Через два дня мы пускаемся в обратный путь. Возвращаемся налегке: все рюкзаки, а также бычью тушу нагрузили на лошадь. Жеребенок бежал рядом, то убегая вперед, то отставая. Папа раздобрился и предложил мне сесть на лошадь, но я наотрез отказался: ей и так было тяжело.
На базе при виде нас — радостный переполох. Они уже начали о нас тревожиться. Лошадь привела всех в восторг, особенно Бехлера. На радостях он насыпал ей целый килограмм овсяной крупы. Кудесник с радости на всех лаял и успокоился, только когда я взял его на руки. Мама смеется и целует меня много-много раз. На папу она как будто сердится, впрочем, мне это, наверное, показалось. А Женя говорит, что мы приехали как раз кстати: с папой будет сегодня говорить Москва.