Встреча во времени (сборник)
Шрифт:
Перебиваю его:
— Можно искусственно создать клетку и организм, можно создать в машине модель мозга. Однако же нельзя воссоздать личность со всеми ее особенностями. Для этого понадобилось бы восстановить воспитание, культуру. Наконец нужен точный слепок каждой клетки.
— Эти слепки у нас были, — просто отвечает Лобачевский.
Напряженно ожидаю, что вот сейчас он и расскажет о главном научном чуде.
— Дело — лучший слепок личности. Ежели разным людям дать одни и те же факты, то часто они сделают разные выводы, построят разные гипотезы.
Этот процесс можно повторить в обратном порядке:
Опытный следователь по картине преступления установит личность преступника, его привычки и наклонности, даже его рост, вес, силу, приметы внешности.
По нескольким портретам и описаниям внешности скульптор с подробнейшими деталями восстановит в гипсе весь внешний облик человека.
Биограф по разрозненным сведениям создаст полное жизнеописание, упомянув такие подробности, о которых забыл сам герой. Эти примеры можно продолжать до бесконечности — и где предел совершенству?
А с помощью вычислительных машин, собрав все сведения о человеке, можно воссоздать не только это. По особенности мышления, по ходу рассуждении определяют особенности строения мозга, память. Когда люди научились искусственно создавать клетку и мозг, то могли перенести в него из памяти кибернетической машины запись и затем расширить ее. В живой ткани возникает больше вариантов со всеми сопровождающими эмоциями: болью, страхом, радостью. Они соответствуют сложному поведению живого существа… Примерно таким образом были воссозданы и вы, и я, и многие другие.
Он сказал это, и я очень ясно представил, как точная, острая научная мысль обрастает плотью человеческих чувств, мечтой о прекрасном, тоской о потерянном, как наряжается в радужный плащ воображения и становится богаче и многограннее.
— Конечно, пока не удается с абсолютной точностью восстановить личность. Часть биографии неизбежно теряется, могут возникнуть новые варианты воспоминаний, переживаний, — продолжает Лобачевский, и я понимаю, почему не мог вспомнить всего. — Но основная специфика личности, отраженная в ее делах, биографии, остается. Специфика личности — это ведь очень важно для решения той или иной проблемы. Чтобы свыше тысячи лет тому назад высказать догадку о микробах, нужен был именно дальнозоркий ум Ибн-Сины. А сейчас, обогатившись новыми знаниями, ученый снова сможет глянуть на сотни лет вперед. Вы, например, по-своему решили сложную задачу и ответили на вопрос, как создавались клетки. Часть общих сведений запишут в вашу память в третьем цикле, остальное узнаете в процессе обучения. А узнать вам нужно много. И что «неделимый» атом делим, и что «независимое» время зависит от скорости движения…
Он говорит, слегка растягивая слова, старается оценить каждое из них прежде, чем произнести, изложить мысль как можно точнее.
Пожалуй, он, ученый, не понятый современниками, — чувствует себя современником здесь, в новом веке. Ведь это он давным-давно говорил студентам: «Человек родился быть господином, повелителем, царем природы». Это он всю свою прежнюю жизнь искал «ту силу, которая позволяет нам торжествовать над ужасом смерти».
Когда-то я думал: человек в конце жизни теряет все, что приобрел. «Теряет» — не то слово. Потому что человек не терял ни опыта, ни знаний, ни интеллекта. Он оставлял их — частицы своего «я» — в своих делах. Он старался оставить побольше их для современников и потомков — ради достижения цели, которой он отдал всего себя. Он еще не знал, что этим самым оставляет для себя возможность вернуться. И это является лучшим доказательством его мужества.
Невольно приходят на ум слова отца Адриана: «Создание жизни — дело господа, и смертным не дано постигнуть великую тайну». Что бы он сказал сейчас? Смертные постигают тайны зарождения жизни!
Вспоминаю чудовище там, в комнате, которое смотрело на меня одним человечьим глазом. Очевидно, это был какой-то врач, выслушивавший меня с помощью прибора. Хочу улыбнуться, но улыбка выходит грустной. Может быть, потому, что я так отстал, так мало знаю?..
Узкая ладонь Николая Ивановича мягко ложится на мое плечо. В его глазах светится сочувствие. В лавине новых впечатлений я не успел оценить его внимательности и чуткости. Может быть, такие же чуткие все люди сейчас…
— Я тоже прошел через это, — вполголоса произносит Николай Иванович. — Поверьте, это пройдет.
Отрицательно качаю головой — слова здесь не нужны.
Бросаю взгляд на Кима. Он копается в каком-то ящичке, не смотрит в нашу сторону. Но по его напряженной позе догадываюсь, что он прислушивается к разговору.
Николай Иванович крепче сжимает мое плечо:
— Вы много изведали в своей жизни и горя, и радости — радость любви и семьи, мужества, борьбы. Но какую наибольшую радость знали вы?
— Радость познания, творчества, — отвечаю и быстро добавляю: — Но она немыслима без борьбы, без любви, без всего остального…
Лицо Лобачевского светлеет.
— Поверьте, — повторяет он, вкладывая в свои слова что-то большое, искреннее, чему невозможно противиться. — В вас есть то же самое, что и в нас — людях двадцать первого века. Вы будете счастливы.
Звуки его голоса долго не угасают, блуждают эхом в зале. Кажется, стоит позвать — и они вернутся.
У двери вспыхивает зеленая лампочка.
Ким подходит к нам, извиняется:
— Меня вызывают. Еще увидимся. Викентий Никодимович, мне необходимо у вас кое-что узнать о внутриклеточном обмене. Поможете мне?
Киваю головой, стараюсь скрыть вспыхнувшую гордость. Последняя его фраза многого стоит, если учесть, что ее сказал так по-будничному деловито этот простой и милый молодой человек. Скажи мне это самый крупный ученый девятнадцатого века, я не был бы так доволен.
Когда-то меня преследовали за мои взгляды, отвергали мои работы, запрещали опыты, объявляли безбожником. Церковными догмами пытались зачеркнуть факты, хотя я говорил только о синтезе клетки и, конечно, представить не мог восстановление личности.
Тех, кто разделял мои взгляды, было очень мало, слишком мало даже для душевного удовлетворения. Как я мечтал тогда встретить больше смелых людей, которые бы поддержали меня! Как хотелось, чтобы скорей было создано такое общество, где не нужно скрывать самых дерзких мечтаний!
И вот свершилось. Эти люди поняли меня, как поняли Лобачевского. Они позвали нас, чтобы вместе трудиться. Значит, я жил и работал не напрасно. Я нужен потомкам — через годы, через века — нужен! Есть ли счастье выше этого?