Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
Здесь находилась гильотина, во всяком случае та самая, что стала символом своих собратьев, поелику именно на ней был приведен в исполнение приговор знаменитостям: Людовику Шестнадцатому и Марии Антуанетте, Кюстину и герцогу Орлеанскому, жирондистам и мадам Ролан.
Еще месяца не прошло с тех пор, как здесь же был обезглавлен и Люкс [19] . Известие об этом Форстер получил в Понтарлье. Оно отравило ему день, и он вдруг со всей отчетливостью понял, что ужасно одинок — один-одинешенек в целом мире. Друзья, державшие его сторону, покинули его. Немцы и так ненавидели его — все эти генералы, аристократы, бездельники, праздно болтающие ученые от Берлина до Рейна. «Они не могли понять человека [20] , который в подходящее время способен также действовать, и находили меня достойным отвращения за то, что я на деле осуществляю принципы, удостоившиеся их похвалы в моих сочинениях», — писал Форстер. Отец проклял его, профессор Гейне от него отвернулся, теперь предала и семья — его Тереза, без которой он не мог жить, без которой мог только прозябать. Все разрушено, все погибло… «Теперь мне не обрести покоя, необходимого для работы. Не могу примириться с мертвящим одиночеством, хотя удручающее общество людей презираю еще
19
Здесь же был обезглавлен и Люкс. — Адам Люкс (1765–1793), доктор философии, член якобинского клуба в Майнце; выступил в защиту Шарлотты Корде и был обезглавлен.
20
«…они не могли понять человека…» — Э. Нойч строит внутренний монолог Форстера на письме жене из Майнца 1 января 1793 г. (см. также предисловие).
Еще вчера вечером он смазал жиром фланель и обернул грудь. Спал крепко, хотя сны снились ужасные. Проснулся весь в поту. Но полегчало заметно. Ревматическая боль как будто улеглась, поутих и кашель. Первой мыслью его снова был Люкс, Адам Люкс, который прибыл вместе с ним в качестве депутата рейнско-немецкого Конвента, чтобы добиться присоединения Майнца с окрестностями к Французской республике. Он хотел точно знать все обстоятельства его казни. Может, попадется кто-нибудь из его старых знакомых, кто мог быть свидетелем, — Малишевский, Дорш, Кернер… Странно, но лишь во вторую очередь он вспомнил о том, что сегодня — день его рождения. Двадцать седьмое ноября. Итак, этим сереньким утром ему минуло тридцать девять.
В прошлом году в Майнце они еще отмечали этот день, хотя и в отнюдь не безоблачном настроении, — Тереза, занятая мыслями об отъезде в Страсбург и о том, как бы ей соединиться с Губером, Каролина, Ведекинд [21] с женой и сестрой, англичанин Бранд и, кажется, Люкс. Почему так случилось, что именно он вступился за Корде, убившую Марата, да еще отпечатал листовку, в которой назвал победителей 31 мая узурпаторами? Потому что она была обаятельна и красива с ее коротко остриженными, темно-каштановыми волосами и античным профилем, гордо взнесенным над эшафотом? Потому что он увидел в этой юной и дерзкой деве наследницу Жанны д’Арк? Люкс, хоть и склонялся к жирондистам как бывший ростовщик из Костхайма, в душе был все же романтик. Но дочиста вымести мусор старого общества и проложить новый путь возможно не иллюзиями, а железной метлой неумолимой, как закон, реальности, пусть даже эта метла именуется гильотиной.
21
Ведекинд. — Георг Ведекинд (1761–1839), профессор медицины в Майнце. Позднее (в 1803–1804 гг.) вылечил от тяжелого заболевания Г. фон Клейста (см. повесть К. Вольф «Нет места. Нигде» в настоящей книге).
Вот теперь жертвой стал Люкс: превратился из подметальщика в мусор. Перед трибуналом, как удалось узнать Форстеру, он держался невозмутимо, признал, что по законам заслуживает смертной кары. На эшафот легко вспрыгнул сам, словно подтверждая то, что писал: я устал жить дальше со всеми вашими пороками, с несчастьем, которое вы несете отечеству…
За окном опять шел дождь и бушевал ветер. Он оделся и после скудного завтрака — хлеба с сыром, которыми разжился у соседей, польских эмигрантов, поскольку собственных припасов не имел, — вышел на улицу. На улицу Мулен, которая через несколько шагов пересекалась с улицей Терезы — ирония судьбы, усмехавшаяся ему всякий раз, как только он выходил из дому. Холодный ветер хлестал его по лицу. Сапоги вскоре забрызгались грязью до самых отворотов, сквозь дыры проникала влага, и он поспешил найти прибежище под сводами колоннады Королевского дворца. Здесь, как всегда, царило деловое оживление. В лавках предлагали осколки монархии, огрызки старого режима — епископские тиары, позолоченные скипетры и знамена с лилиями, церковное одеяние и придворные камзолы. Голодранцы в деревянных ботинках и драных штанах глазели, раскрыв рот, на выставленные на витринах ювелирные изделия, еще более, однако, на тех щеголей и франтов, что покупали кольца и драгоценные камни для себя и кокоток. Повсюду — бюсты Франклина, Руссо, Брута, о котором, правда, никто не знал, так ли он выглядел на самом деле, и, конечно, бюсты Марата. На заваленных барахлом тележках старые и юные женщины, бывшие монахини в париках, привозили всякий хлам для продажи. Кругом сновали продавцы газет, выкрикивая их названия: «Moniteur», «Ami du peuple», «Pere Duchesue»! На вывеске одного парикмахера значилось: здесь намыливают священников, причесывают дворян, наводят марафет на третье сословие. Все стены сплошь были заклеены плакатами — большими и маленькими, белыми, желтыми, зелеными и красными, напечатанными и написанными от руки, и все они кончались словами: Vive la R'epublique! Фонтан на площади перед дворцом был завешан двумя огромными изображениями, выполненными клеевыми красками в стиле Давида [22] . На одном Кайе де Жервиль [23] предъявлял Национальному собранию герб шиффонистов, на другом пойманный в Варенне Людовик Шестнадцатый, которого насильно вернули в Париж, восседал в своей карете, чудовищных размеров старинной берлине, а по бокам ее красовались два гренадера с обнаженными штыками. Все обращались друг к другу со словами «гражданин» и «гражданка». На шляпах красовались кокарды или плюмажи трех цветов. Мужчины предпочитали жилеты голубого цвета — цвета тирании, а женщины утверждали, что красный цвет фригийских колпаков им особенно к лицу. В церкви Сан Рош отплясывали карманьолу и пели «Са ира» [24] . На ее ступенях и в ее нишах какие-то оборванцы играли в карты, картинки коих также подверглись революционным преобразованиям. Королей заменили гении, дам — богини свободы, валетов — статуи братства и равенства, а в качестве тузов фигурировали недавно принятые декреты. Буйное и величественное нутро Парижа, как представлялось Форстеру, развернулось во всю свою ширь, несмотря на нехватку хлеба, угля, мыла. На улицах уже можно было видеть людей, распиливающих на дрова свои кровати, а перед лавками пекарей и мясников стояли длинные очереди изможденных людей. Это называлось «держать веревку», потому как вдоль всего ряда был протянут канат.
22
…в
23
Кайе де Жервиль. — Бон Клод Кайе де Жервиль (1751–1816), министр внутренних дел до 1792 г.
24
«Са ира». — Популярная во Франции с 1789 г. песня, названная по припеву, ca ira (примерно: дело пойдет на лад).
Обуреваемый мрачными мыслями, Форстер ходил по городу без особой цели. Бытовые заботы тяготили его. Позарез нужны были новые сапоги. Свои теперешние он еще раз залатал и заштопал в Аррасе, когда понапрасну дожидался возможности начать переговоры с англичанами по вопросу об обмене военнопленными. Но на что купить ему новую пару? Жил он исключительно на поденные, которые платил Конвент, — восемнадцать ливров в день. Столько стоил обед или фунт мяса. Кожи на скотном дворе обходились значительно дороже — купить их можно было только по спекулятивным ценам, так как на зиму необходимо прежде всего обеспечить надежной обувью армию.
К этому добавились новые неприятности: после хождения по инстанциям будущее, казалось, рухнуло окончательно. Он, ведь твердо рассчитывал на место директора парижской Национальной библиотеки. Однако в Комитете общественной безопасности его даже не стали слушать, заявив, что готовится новый закон, по которому он как иностранец будет подлежать компетенции Комитета общественного спасения, а в этом последнем чиновник уже в прихожей сообщил, что запрошенный пост занял некто Лефевр де Виллебрюн. То был человек, которого он знал и даже — по справедливости — ценил как переводчика классических греческих авторов, однако ж своего разочарования все равно скрыть не мог.
Он глядел на мысы своих жалких сапог, размышляя о том, на что обрек бы Терезу и Губера, последуй они за ним. Шесть тысяч ливров в месяц. Куда там! Он остался при своих мизерных ста восьмидесяти в декаду.
Чиновник с сожалением пожал плечами. «Нам искренне жаль, гражданин Форст'eр», — сказал он, по-французски делая ударение на последнем слоге. «И пожалуйста, не думайте, что мы не в состоянии оценить ваши заслуги. Национальная библиотека срочно нуждалась в строгом и квалифицированном руководстве. Мы надеялись на вас, крепко полагались на вашу готовность — вы же совсем пропали и так долго не давали о себе знать».
Ах, это время, это бесполезное время, которое он попусту провел в Понтарлье еще после возвращения из Валь-де-Травера! На огорчение он имел право, на обиду — нет. Виноват только он сам. Ему бы давно надо было сообразить, что развода в отсутствие Терезы нельзя добиться и по новым французским законам.
Он еще просил о возможности побеседовать лично с кем-либо из членов Комитета общественного спасения. Он хотел бы добавить к своему докладу о проделанной работе в штабе Северной армии еще кое-какие личные наблюдения и замечания и надеялся встретиться для этого с Сен-Жюстом [25] , о котором знал из «Монитёра», что тот в Париже. Он назвал это имя, хотя и сомневался, что будет принят. Не до него сейчас. Республика слишком занята борьбой — и с внешними и с внутренними врагами. Восстание в Вандее все еще не было подавлено, Тулон принадлежал англичанам, положение в Эльзасе и в Австрийских Нидерландах обострялось, и военные комиссары должны были неотступно находиться при войсках.
25
Сен-Жюст. — Луи Сен-Жюст (1767–1794), член Комитета общественного спасения в период якобинской диктатуры, сторонник Максимильена Робеспьера (1758–1794), фактически возглавившего в 1793 г. революционное правительство якобинской диктатуры. Оба казнены термидорианцами — участниками контрреволюционного переворота 9 термидора (27–28 июля 1794 г.), свергнувшего якобинскую диктатуру.
Чиновник тем не менее сделал себе пометку, и Форстер простился.
Поскольку ветер тем временем разогнал дождевые тучи, в саду у Тюильри опять было полно народу. На опустевших газонах бородатые и беззубые старцы проводили время за игрой в бетанк — старинной французской игрой, которая, однако, до революции, и даже до 10 августа прошлого года вряд ли могла быть кому-нибудь разрешена. Они бросали подальше деревянный шар, так называемую «свинью», а потом кидали круглые величиной с кулак голыши, стараясь попасть как можно ближе к свинье, по возможности сбив по дороге камни противника. Как ни часто наблюдал за этой игрой Форстер, он все еще не усвоил ее правила. Он только слышал, что вместо камней надо бы использовать литые ядра, но правительство их конфисковало и отправило на переплавку в кузницы, изготовляющие оружие. Он заметил, что сегодня свинье были приданы черты Дантона [26] . Неистовый Эбер [27] все горячее и решительнее писал в своей «P'ere Duchesue» о том, что некие люди, которых он назвал «Предусмотрительными», приняли взятку от коалиции европейских королей и князей, чтобы задушить революцию.
26
Дантон. — Жорж Жак Дантон (1759–1794), один из вождей якобинцев, с 1793 г. занял примиренческую позицию по отношению к жирондистам (политической группировке, представлявшей республиканскую буржуазию и находившейся у власти с 10 августа 1792 г. по 31 мая—2 июня 1793 г.), казнен как контрреволюционер.
27
Неистовый Эбер. — Жак Эбер (1757–1794), левый якобинец, в марте 1794 г. вместе с единомышленниками выступил против правительства якобинской диктатуры, казнен.
В это мгновение со стороны улицы Сент-Оноре докатился взрыв дикого крика. Должно быть, толпа там опять сопровождала тележку на эшафот, к цирюльнику нации, как выразился один старик, тут же бросивший игру и пустившийся вприпрыжку вслед за толпой, которая криками, свистом, проклятьями изливала свою мстительную ненависть к кому-то — на сей раз, может быть, к спекулянтам и барыгам.
На террасе перед манежем с ним заговорила женщина. Ее только что вырвало, и она прикрывала рот платочком, чтобы не дышать на собеседника. «Гильотина, — сказала она, — погубит все установления человечности. Даже дети мои — вон они стоят под тем жиденьким каштаном — подражают палачам в своих играх. Недавно гильотинировали кошку. А в одном предместье, говорят, уличные мальчишки уже казнили кого-то из своих сверстников…»