Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
Вы, бравые галлоненавистники! Горе нам, бедным республиканцам, как послушать ваши молитвы и вашу болтовню! Мы-де дорого поплатимся за то, что скинули со своего хребта короля, принцев, дворян, духовенство! Реквизированные августейшие угодья, поместья духовенства и эмигрантов — вот куски, предрекаете вы, коими мы должны подавиться! Можно ли сопоставить, однако, несчастье, которое делает сто тысяч богатых бедными, с тем счастьем, которое делает имущими двадцать четыре миллиона бедняков?
Но шутки в сторону.
В следующем письме своих «Очерков» он заставит немцев понять, что такое Франция.
Глава третья
Земля еще дрожит под нашими
ногами, почва раскалена, как
лава. Но в том, что республика
существует, уже
Нет, настолько одиноким, как он того опасался, Форстер мог себя не чувствовать. Правда, чистить да варить картошку он должен был сам — но к чему не привыкнешь, — зато с молодым соседом-поляком удалось договориться, чтобы тот приходил к нему перед рассветом разводить огонь в камине. Поэтому уже рано утром в комнате было тепло, и, встав, он мог сразу же сесть за стол и прилежно трудиться до самого обеда. Кроме того, его посещали визитеры — даже чаще, чем ему это было приятно, и за четыре дня после возвращения он сам получил несколько приглашений. На прошлой декаде он обедал у знакомого семейства в Версале, вчера у Гаррана де Кулона, депутата Конвента, приглашение коего он не мог не принять, поскольку тот был коллега, ученый; а сегодня он случайно или, во всяком случае, неожиданно встретил в коридоре Конвента Мерлина де Тионвилля [29] , которого не видел с самого Майнца.
29
Мерлин де Тионвилль. — Антуан-Кристоф Мерлин де Тионвилль (1762–1833), французский политик, член Конвента, с декабря 1792 г. депутат Конвента в рейнской армии; некоторое время направлял деятельность якобинского клуба в Майнце, принимал участие в термидорианском перевороте в июле 1794 г., приведшем к падению якобинской диктатуры.
«Неужели — Форстер! Могу ли я верить своим глазам, профессор? Старый морской разбойник! Вы доставите мне несказанную радость, если сейчас же, немедля, в чем есть, так сказать, отправитесь ко мне в гости. Нужно о стольком поговорить! И, бога ради, то есть — разума ради, надо теперь говорить, скажите наконец, как вы, как дела ваши? Не нуждаетесь ли в помощи, в рекомендациях?» И, окинув взглядом Форстера, который молчал, он со смехом добавил: «Ну, в сапогах-то вы, во всяком случае, нуждаетесь. И я вам их раздобуду».
Неугомонный Мерлин, его красноречие било фонтаном, по крайней мере в этом ничуть не изменился. Последнее, что Форстер о нем слышал — когда уже, правда, был далеко от Майнца, — что во время осады города пруссаками, которых поддерживали не только принцы да священники, но и господин действительный тайный советник Гёте, он собрал отряд из восьмисот немецких и французских санкюлотов и совершал с ним отважные вылазки. После капитуляции, по условиям которой ему был гарантирован свободный проход в окружении храбрых сорвиголов, он, в гусарской униформе, с ниспадающей, как и теперь, копной волос и торчащими усами, пикировался с возбужденной толпой по обеим сторонам оцепления и, рассказывают, защищал при этом Форстера, советуя всем умерить свой пыл, потому что времена меняются, и они еще вернутся в город победителями.
Форстеру сообщил об этом Губер, узнавший, должно быть, от кого-нибудь в Германии, может от Шиллера, с которым он постоянно переписывался. Ибо в конце июля, когда пал Майнц, Губер уже преспокойно посиживал с Терезой в Невшателе, занимаясь по ночам маскарадом, чтобы тайком проникать к ней в дом…
Форстер сказал: «Хорошо. Я принимаю ваше приглашение, Антуан. И ловлю вас на слове: в самом деле, достаньте мне кожи…»
Мерлин, который всегда немного играл в Дантона, раскатисто рассмеялся, обнял его и горячо поцеловал в обе щеки. «Какая честь для меня! Вот — новый знак нашей дружбы, не правда ли? Мы подняли ее, так сказать, на новую ступень. Будем же впредь называть друг друга по имени, Жорж. Сердечно благодарю вас!»
После обеда, без уведомления, peu `a peu [30] пришли еще Ребель с Хаусманном, оба в то время, как и Мерлин, комиссары Конвента при Рейнской армии, честняга Лекуантр, депутат из Версаля, и — что, по правде говоря, было ему не так приятно и что удивило его — жена Антона Дорша, у которого он был вице-президентом освобожденных
Форстер приветствовал ее весьма принужденно и сдержанно, но тут же заставил себя улыбнуться со всею галантностью, на какую было способно его еще в детстве попорченное оспою лицо, поцеловал ей руку и вообще старался не отставать, насколько возможно, от любезности французов. Но этого-то как раз делать не следовало. Потому что его массивная угловатая фигура с тяжелой круглой головой выглядела скорее смешно, как у насилу выдрессированного медведя. Элегантность ему не шла, он знал это. И надо же было встретить здесь именно Дорш! Уже одно только ее присутствие, даже если она не откроет рта, хотя этого было трудно ожидать при ее-то темпераменте, действовало на него угнетающе, сразу вызывая в памяти все его неудачи и неприятности. Ведь он в глубине души не очень-то выносил их вместе с мужем, ибо знал по опыту как людей, которые свои частные интересы ставят выше общего блага народа, выше железного закона революции, заключающегося в том, чтобы добиваться максимума не для себя, а для всего человечества. Он же, человек все-таки, при всей скромности, с большими заслугами, нежели Дорш, не мог никому и ни в чем отказать тогда в Майнце, работал с утра до ночи, навьючив на себя, как на осла, должности и обязательства, хотя сразу заметил, что такой самоотверженности, такой своего рода неподкупности больше боятся, чем уважают. И все же он и теперь не стал бы ублажать всяческих мягкотелых сладкоежек, даже если бы все кругом утверждали, думал он с горечью, что он не от мира сего. Париж, каждый день, проведенный в нем, только укреплял его в своей правоте. Он даже вынашивал мысль о необходимости ограничить себя еще больше. Чтобы сохранить моральную независимость и в то же время не разориться окончательно экономически, придется отказаться от многих потребностей.
30
Здесь.: друг за другом (франц.).
Но разве все эти мысли пришли ему в голову только при появлении Дорш?
Позвали к столу. Мерлин роскошно сервировал его и удостоился комплиментов. Несмотря на трудное время, стол так и ломился от всевозможных fruits de la mer, даров моря, — устриц и крабов, ракушек и улиток, спешно, чтобы не испортились по дороге, доставленных на перекладных из Нормандии. Затем были предложены различные сорта сыра и ко всему легкое красное вино из Шампани.
Ребель пожелал узнать, что думает Форстер, человек, объехавший весь земной шар, о непрерывно нарастающей волне террора.
Хаусманн, в сопровождении которого он прибыл в конце марта в Париж, чтобы присоединить Майнц к Французской республике, спросил, решился бы он теперь на такой шаг.
Дорш — и слава богу, подумал он сначала — перевела разговор на Швейцарию, поделившись своими впечатлениями от красот тамошней природы, коими она смогла насладиться во время пребывания там в юном возрасте.
«Но, мадам, — вставил Ребель, — ведь это было так недавно. К тому же я сомневаюсь, чтобы старые и покрытые снегом горы могли быть столь же красивы, сколь нежные холмы и долины женского тела».
Она лишь ненадолго дала себя прервать и продолжала: «Теперь, как вы знаете, в сих божественных местах пребывает мой муж, дабы по указу Робеспьера передать соседям дружеские заверения Конвента. Да, но что же я… Разве вы не только что оттуда, милый Форстер? Вы ведь видели Терезу?»
Уж лучше бы она помолчала, подумал он.
«Каково ей там? Она по крайней мере передавала приветы?»
«Нет… То есть, пожалуй, да. Не знаю. Мы, видите ли, обсуждали наш развод».
Он опять искал слова, в которых мог бы описать свои чувства. Но понимал, что это ему не удается. Голос его дрожал. Он уже проклинал себя и болтушку Дорш.
Вмешался Мерлин, думая, вероятно, выручить его из затруднения своим прославленным наскоком: «К сожалению, я так и не познакомился с вашей женой, Жорж. Когда я приехал — в новогоднюю ночь, — вы уже отправили ее в Страсбург…»
Довольно, надо защищаться. «Все обстоит не так, Антуан. Это одна из гнусных сплетен, которые обо мне распустили. Вот видите, поговаривали злые языки, даже Форстер прячет свою жену подальше от французов. Я, конечно, не мог требовать от нее жертвы жить и, может быть, умереть со мной, но уехала Тереза против моей воли. Так решила она сама».