Встречный бой штрафников
Шрифт:
Вечером, лишь стемнело, пулеметный расчет первого взвода, усиленный двумя автоматчиками, перебрался в подбитую «пантеру». Танк, выгоревший изнутри и деформированный взрывами боекомплекта, зиял дырами, в которые, если залезть внутрь, звезды были видны лучше, чем если просто смотреть на них с открытого пространства.
Вместе с Темниковым на нейтральную полосу пополз и связной Дикуленок.
Еще в траншее Темников предупредил:
– Если кто кашлянет или перднет, а хужей того, звякнет чем-нибудь в танке, того положу головой на приклад вот этого пулемета и сверху прихлопну малой саперной лопаткой. Задача ясна? Лучников, – тут же напомнил он своему второму номеру, – запасные диски взял?
– Все тут, Егорыч,
– А ну-ка, попрыгай.
Лучников попрыгал. Ничего в его снаряжении не звякнуло, только снег хрупал под валенками.
– Молодец.
– Я их портянками переложил.
– Где ж ты столько портянок взял?
– У Гиршмана.
– Хорошо иметь в друзьях старшину. Который к тому же хитрый еврей.
– Да, Егорыч, неплохо. Старшина человек запасливый. И обоз у него большой. Говорят, там у него даже шерстяные портянки имеются.
– Шерстяные портянки?! Ты, парень, загнул!
– Да я своими глазами видел! Настоящая шерсть! Связисты их вместо шарфов носят. Теплые!
– Ладно, ребята, хватит трепаться. Пошли. Пора. А то нашу хату немцы займут.
Лучников первым забрался в выстуженное чрево танка и выглянул в рваную продольную трещину, проделанную в башне то ли подкалиберным снарядом, то ли взрывом боекомплекта во время пожара. Вот тогда-то, залюбовавшись стенными звездами неба, необычно приблизившегося к нему, второй номер услышал глухое похрупывание снега сразу в двух направлениях. Пригляделся, задержав дыхание и освободив из подшлемника правое ухо, которое после контузии слышало за километр мышиный писк. У всех, побывавших под бомбежкой, когда «лаптежники» прицельно бросают на линию окопов «пятисотки», слух притупляется, а порою и вовсе угасает – лопаются от перенапряжения барабанные перепонки. У Лучникова разорвало перепонку левого уха, а чуткость правого обострилось настолько, что, если он поднимал подшлемник, от обилия звуков тянуло почесать затылок.
Справа от траншеи ползли саперы. Ползли цепью, с интервалом в полтора-два шага. Лучников слышал, как они вывинчивали взрыватели из стаканов противопехотных мин, как вытаскивали из снега «детские гробики» противотанковых. Но снег поскрипывал и в стороне немцев, возле проволочных заграждений. Тихо, глухо, как будто под одеялом. Так саперы не двигаются. Так двигаются, утомившись ожиданием. Разведка! Приползли, затаились возле проволоки и ждут. То ли танк им приглянулся. То ли за «языком» пожаловали. Ждут удобной минуты, чтобы пробраться к линии наших окопов. Вот почему они ракеты не бросали.
Лучников повел ухом. Шевеление возле проволочных заграждений прекратилось. Возможно, услышали приближение группы саперов и решили брать их. Очень удачно: добыча сама лезла в курну, оставалось только не спугнуть ее, выждать и одним движением отсечь путь назад. Лучников опустил голову в нижний люк и позвал первого номера:
– Егорыч, впереди, под вторым рядом проволоки, немцы. Похоже, разведка. Наши из саперной роты ползут прямиком на них.
Через минуту Темников сидел рядом, обдавая его свежим табачным духом.
– Где они?
– Шуршат вон там, – зашептал Лучников.
– Ничего не вижу.
– Так и я не вижу. Что шуршат именно там, слышу.
Темников выглянул еще раз. Спросил:
– Ты ничего не перепутал? Может, у тебя слуховые галлюцинации?
– Я слышу, как ты пальцами в валенке шевелишь, – усмехнулся Лучников.
– В каком?
– В правом.
– Ладно. Придержи, чтобы не нашуметь. – И Темников начал осторожно просовывать в щель, заполненную низкими звездами, ствол ручного пулемета. – Тихо-тихо. Вот так. – И взвел затвор.
Глава десятая
В двадцатых числах августа 1943 года, когда стало окончательно ясно, что немцы не удержат ни Орла, ни Курска, ни Харькова, ни Белгорода, что Красная Армия, спрямляя выступ линии фронта, вот-вот возьмет Брянск и Смоленск, по пыльным проселкам из районов Севска и Брасова, Трубчевска и Локтя Орловской и Курской областей потянулись обозы беженцев. Все как будто повторялось. Большаки и проселки, забитые повозками с детьми и домашним скарбом, коровы, привязанные за рога к телегам, осунувшиеся лица стариков, тоска и ужас в глазах женщин. Но теперь обозы беженцев тянулись не на восток, а на запад и северо-запад. Пройдя десяток-другой километров, поток беженцев разделялся. Некоторые обозы следовали на ближайшие железнодорожные станции. Вместе с ними шли колонны солдат, одетых в немецкую униформу. На их кителях были темно-зеленые погоны с красной выпушкой и нарукавные нашивки с черным Георгиевским крестом на белом поле и с желтыми буквами: «РОНА». Солдаты шли побатальонно, правильным строем. Следом за батальонами двигалась техника: танки, грузовики, бронеавтомобили, конные запряжки с орудийными расчетами и орудиями на передках, полевые кухни. Бросалась в глаза пестрота стрелкового вооружения, что делало эти войска похожими на партизан. Один взвод мог иметь и русские винтовки различной конструкции, и немецкие «маузеры», и чешские карабины, и ППШ, и ППД, и «МП38/40», а порою и нечто более экзотическое вроде французских винтовок времен Первой мировой войны или венгурских автоматов с деревянными прикладами. По тем же дорогам и в том же направлении тянулись гурты скота. У пастухов за плечами висели винтовки, а ремни оттягивали тяжелые подсумки. На железнодорожных станциях их ожидали составы. Техника и батальоны, а также основная масса гражданских беженцев, спешно, с гвалтом, грузились на платформы и в теплушки. Началась эвакуация так называемой Русской освободительной народной армии или, как ее еще называли, бригады Каминского {2}.
В потоке обозов, в их стремлении поскорее покинуть опасную местность уже к концу первого дня почувствовалась какая-то надломленность и усталость, которая вскоре сменилась страхом перед тем неизвестным, что ждет их впереди, в незнакомом, чужом краю. Несколько раз, будто шальной снаряд, пролетал над дорогой крик:
– Танки!
Люди в ужасе выворачивали коней в объезд образовавшимся заторам, телеги опрокидывались в кюветах и ошалевшие кони несли по полю передки, ломая оглобли и увеча людей. Потом оказывалось, что никаких танков нигде нет, что это патруль немецкой полевой жандармерии выехал на перекресток, чтобы направить поток туда, куда необходимо их направить согласно предписаниям и циркулярам штабов.
Захар Северьяныч шел обочиной и время от времени окидывал взглядом свою деревню. Вот уже неделю она, взгромоздившаяся на телеги со всем своим скарбом, горем и надеждами колесила по чужим дорогам, держа на запад. Седьмой раз опускалось перед глазами идущих раскаленное за день солнце, выедая холодным закатным светом глаза и души покинувших свои родные дома и бредущих теперь неведомо куда и неизвестно зачем.
В обозе, в пыльном душном облаке, казалось, навсегда привязавшемся к колыхавшимся телегам, двигались две повозки Захара Северьяныча. Одной управляла Лида. На коленях у нее лежал сверток. Время от времени сверток шевелился, кряхтел и наконец с плачем начинал брыкаться. Лида оглядывалась, расстегивала верхние пуговицы кофты, приподнимала одной рукой ребенка, а другой вынимала отвердевшую грудь. Ребенок тотчас жадно прихватывал набухший сосок, на котором уже копилась мутноватая капля, и надолго затихал.
– Ну что, Лидушка, уснул? – окликала ее старуха, сидевшая позади, среди узлов. Когда объезжали рытвины и воронки, она старательно, обеими руками придерживала хозяйское добро.
– Уснул, Марья Евстафьевна. Уснул, мой маленький.
– Давай-ка его сюда. Твои руки хоть отдохнут.
– Да у тебя колени твердые, баба Марь! – смеялась Лида. – Растрясешь моего Сашеньку.
– Коленки-те мои, девонька, и правда не то что твои. А все одно давай его ко мне. Я его, князя твово, сюда вот, на узлы положу. И ручничком прикрою, чтобы пыль его глазыньки не заедала. Давай-давай, Лидушка. Не уроню я твоего сыночка.