Встречный ветер. Повести
Шрифт:
В памятный день нашего приезда на заставу здесь проходили занятия по боевой стрельбе.
Разволнованный событиями дня, младший сержант Нестеров не выполнил задания. Плохо стрелял и секретарь комсомольской организации сержант Батурин. Да и вообще вся застава стреляла неважно.
Пришлось и нам с Петром держать своеобразный экзамен. Я выполнил упражнение, а Пыжиков разгорячился и промазал.
— Вот такие-то, товарищ капитан, дела, — когда окончились стрельбы, обращаясь ко мне, проговорил майор Рокотов и, распрощавшись, уехал, не сделав
На другой день я вызвал сержанта Батурина и сказал, что личный состав нашей заставы состоит на девяносто процентов из комсомольцев, а он как секретарь бюро, видимо, умеет только произносить речи, но сам стреляет плохо.
— Как это получается?
— Раньше я хорошо стрелял, — попробовал он оправдаться.
— Мне об этом неизвестно, — сказал я резко.
— Всякое бывает, товарищ капитан, — ответил он с лукавинкой.
— Что вы имеете в виду?
— Старший лейтенант тоже не выполнил… Со всеми случается.
— Он стрелял не зачетную, а так… в порядке тренировки, — пытался я выгородить офицера. — И притом мы только что с дороги. А кроме того, вам не следовало бы так говорить. Речь идет о вас. Вы — тоже командир.
— Виноват. Я понимаю. Но вы тоже с дороги, а стрельнули отлично.
— Для меня это совсем не важно. А вот для вас, да!
Мне хотелось иметь деловой разговор, но я говорил неубедительно, резким и повышенным тоном. Где-то глубоко в сознании меня тревожила мысль, что, говоря о Пыжикове, сержант задевал и мою офицерскую честь. Над этим стоило подумать.
Правда, Батурин понял, что кивком на старшего лейтенанта он ставит меня и себя в глупое положение, извинился и пообещал выправиться.
Младшему сержанту Нестерову я никаких замечаний не сделал, полагая, что в тот первый день нашего знакомства он имел достаточно передряг со своим горьким рапортом и лошадью. Я был уверен, что все его причуды и промахи по службе идут от неправильной постановки воспитания.
Однако мое молчание он понял совсем иначе, принял его ближе к сердцу, чем я думал.
Спустя какое-то время, после основательной боевой подготовки, вся застава стреляла вновь и выполнила задание на «хорошо», а Нестеров и Батурин — на «отлично».
После обеда наша замечательная тетка Ефимья принесла мне белье и «устное приказание» отправиться в баню. Я был «обходительный» и «свойский», как она говорила, тем более что с женой капитана Земцова тетка Ефимья имела свои чисто женские конфликты по банно-прачечным делам. Здесь же я должен сказать, что благодаря заботам тетки Ефимьи быт заставы заметно менялся в лучшую сторону.
С такими мыслями я вошел в раздевалку и услышал яростное шлепанье и какие-то блаженные выкрики. Открыл дверь, но тут же захлопнул ее. Мне так ошпарило лицо горячим воздухом, что я вынужден был зажмурить глаза. Я сам люблю похлестать себя веником, однако Нестеров парился истинно по-северному. Спустя несколько минут он выскочил в предбанник, похожий на вареного рака, и плюхнулся на деревянную скамью. Отдышавшись,
— Извините, товарищ капитан, что задерживаю. Злой дух из себя вышибал маненько.
— Какой это еще дух? — засмеялся я.
— С паром вся смерда вылетает, а добро остается. Так у нас на Севере говорят. Хорошо веником себя постегать. Только со мной никто не спорок, вот я один и задержался.
— Парься на здоровье!
— Спасибо. Но я уже закончил. Ополоснусь — и шабаш.
Банная обстановка всегда размягчает любую натуру, создает какое-то особое настроение и располагает к откровенности. Мы уже вымылись и оделись. Разговор завязался вокруг стрельбы. Нестеров, держа сапог за ушко, вспомнил свои прошлые неудачи и, между прочим, спросил:
— Почему, товарищ капитан, вы тогда за мой промах ничего не сказали?
— Полагал, что ты сильно волновался. День для тебя был нелегкий, Нестеров.
— Шутка сказать! Я, грешным делом, считал, что вы подумали обо мне так: «Ну, что ему, чудаку, говорить? Он только самовольничать умеет да старых, уж никуда негодных кобыл жалеть…» — Отставив ногу, Нестеров сильно потянул голенище, надел сапог и пристукнул каблуком. — А я тогда лежу в окопчике, целюсь, а сам вместо мушки лошадиное ухо вижу с распоротым концом… Я тогда чуть пониже взял… Запомнилось же! Лезет мне в башку — думаю, что метку ей сделали, когда она еще махоньким жеребенком была, по полям скакала и, может быть, даже с колокольчиком. А в эти время команда: «Огонь!» Ну, и выпалил, а куда? Извините, товарищ капитан, разболтался я тут. Все это, конечно, забыть пора.
— Надо забыть, Нестеров, — сказал я, потрясенный его тяжкой откровенностью.
От нищенского крестьянского существования, от великих боевых конных походов живет в русском человеке эта неистребимая любовь к коню. Наверное, долго еще будет жить. Я поделился об этом с Нестеровым. Он поддакивал, кивал головой и в заключение нашей беседы, уже по дороге в казарму, сказал задумчиво:
— Понимаю, что надо забыть, а вот не могу…»
Глава одиннадцатая
«…Придя в контору, я прилег на кровать. Сопоставляя все три моих разговора по поводу неудачной стрельбы с совершенно разными по характеру людьми, крепко задумался. Разговор с Пыжиковым был самый неприятный. Если сержант Батурин огорчил меня тем, что пытался оправдать свой промах: де неважно стрелял и офицер, то Петр не только огорчил, но и глубоко расстроил.
Размышляя с пером в руке над раскрытой тетрадью, я стараюсь записать то, о чем думаю. Я ведь здесь исповедуюсь и в то же время учусь. Мне хочется постигнуть сущность нашей офицерской работы, и я убежден, что академия, которую я мечтаю закончить, начинается именно здесь, на пограничной заставе. Все практические нити тянутся сюда — вот в такие далекие зеленые ущелья. Я не раз говорил об этом с майором Рокотовым, которого уважаю за прямоту, за спокойный характер и беспристрастие.