Встретимся у Амура, или Поцелуй судьбы
Шрифт:
По дороге домой она старательно обходила неровные ледяные ухабы, подозрительно припорошенные снегом, но все же пару раз едва не растянулась. Дома тупо побродила по комнатам, потом, вспомнив, что утром не завтракала, налила тарелку супа. Но едва поднесла ложку ко рту, как ее снова затошнило. Кажется, заболеваю, испугалась Настя, надо срочно лечиться. Она включила обогреватель, раздавила таблетку седальгина, запила чашкой горячего чая и легла на диван, укрывшись с головой пледом. И сразу провалилась в сон.
Разбудил ее Федор. Прыгнув на подушку, он бесцеремонно улегся ей на голову. –
Настя прислушалась к себе. Голова уже не болела, но настроение оставалось препаршивым. И главное, непонятно, как жить дальше. Хоть бы папа быстрее пришел, уныло подумала она. И сейчас же услышала звук отворяемой двери.
– Котенок, ты почему не в школе? – Румяный с мороза отец быстро вошел в комнату и склонился над ней. – Что стряслось?
– Голова разболелась, и врачиха отпустила. А сейчас поспала, и вроде полегчало. Вы не голодные?
– Да, перекусить не мешало бы, а то у меня сегодня еще собрание, а у мамы ученики. Через час надо бежать.
– Тогда я обед разогрею, пока вы руки моете. Когда будет готово, позову.
– Давай дочка, поухаживай за нами, а то я что-то приустал. Подряд две лекции очень утомительно.
Настины родители работали в педагогическом университете – отец заведовал кафедрой физики, а мать преподавала английский. Настя обожала своих родителей, особенно отца. Он у них с мамой был кумиром. Настин отец и вправду был хорош собой: высокий сероглазый блондин, красивый, умный и слегка ироничный. Человеком он был добрым и покладистым, легко прощал студентам все их неуды и прогулы, за что они его дружно любили, – особенно, студентки, которые в этом девичьем вузе составляли большинство.
Настина мама представляла собой полную противоположность отцу, – как внешне, так и внутренне. Это была невысокая стройная армяночка, темноглазая и черноволосая, с ершистым и задиристым характером. Она могла поднять шум из-за пустяка, гоняла Настю за невымытую посуду и пыталась воспитывать кота. Но когда мать чересчур уж расходилась, отец сажал ее себе на колени и принимался поглаживать по спинке, приговаривая: – Все, все, Галчонок, успокойся. – И целовал за ушком. Тогда она моментально выпускала пар, переходя к бурным объятиям и поцелуям, во время которых Настя все пыталась подлезть им под руки, чтобы получить свою порцию нежности.
Внешне Настя не походила ни на одного из родителей, хотя отдельные их черты в ней угадывались. От отца она унаследовала славянский тип лица с круглым подбородком и прямым коротким носом, от матери – большие глаза, затененные густыми ресницами. Правда, их цвет был не темно-карий, как у мамы, и не серо-голубой, как у отца, – к голубоватому отцовскому добавилось немного маминого шоколадного, впрочем, недостаточного, чтобы его надежно затемнить, – из-за чего Настины глаза приобрели необычный сиреневатый оттенок. Волосы у нее были по-матерински густыми, но если у той они падали на плечи красивыми черными волнами, то у Насти требовали постоянного расчесывания и приглаживания – в противном случае норовили встать дыбом. И цвет их был не черным, как у мамы, и не светлым, как у папы, а темно-русым с отдельными золотистыми прядями. Серо-буро-малиновый, как говаривал отец.
Характер Насти являл собой пример единства и борьбы противоположностей. В ней сложным образом сочетались мягкость и доброта отца с упрямым и взрывным характером матери. Она могла долго и упорно добиваться своего, даже скандалить, если ей противоречили, – а добившись, вдруг резко меняла мнение, легко соглашаясь с противной стороной. Приступы непонятной ей самой хандры внезапно сменялись взрывами веселья, – и тогда она принималась беспричинно смеяться и кружить по комнате, обняв кого-нибудь из родителей или в их отсутствие спинку стула. Особенно это стало заметно к пятнадцати годам. Отец в ответ на подобные вывихи успокаивал мать – мол, чего ты хочешь, возраст у нее такой. Перерастет. Перемелется – мука будет.
Помимо любви к пятеркам Настя увлекалась приготовлением всяких вкусностей, из-за чего родитель в шутку убеждал дочь, что ей надо идти в пищевой институт или, в крайнем случае, в кулинарный техникум, – такой талант пропадает! С чем мать категорически не соглашалась, принимая его слова всерьез. – Отличнице и в кулинарный – это позор! – с пафосом восклицала она. – Только через мой труп!
Настя слушала эти разговоры, посмеиваясь. С будущей специальностью она еще не определилась. То ей хотелось на мехмат в университет, то в Политехнический, а то и о медицинском подумывала. Но в одном она была уверена: пойдет, куда захочет сама, и никто на свете ей не помешает. Захочет в кулинарный – пойдет в кулинарный, захочет в мед – пойдет в мед. Впереди еще два года школы – успеет определиться.
Накануне вечером Настя сварила любимый овощной суп с грибами и нажарила тоненьких-тоненьких блинчиков. Мясной фарш у нее уже был – осталось только завернуть его в блины и обжарить. Все это она проворно проделала, пока родители раздевались, мыли руки и обменивались нежностями.
– Готово! – подала она голос. – Наливать?
– Наливай! – скомандовал отец. – Мы с сокровищем вдвоем кушать Настин суп идем.
Держа супругу на руках, он зашел на кухню и ловко оседлал табуретку, умудрившись посадить мать себе на колени.
– Любовь! – одобрительно заметила Настя. – Не урони сокровище в суп.
– Никогда! – заверил отец, пододвигая к себе тарелку.
– Правда, Олег, пусти меня! – запротестовала мать, заметив, что тот собирается кормить ее с ложечки. – Опять насажаешь пятен себе и мне на брюки. Так почему ты не в школе? – обратилась она к дочери. – Что с твоей головой?
– Я сегодня на министерской контрольной поплыла, – хмуро ответила Настя.
– Как поплыла? У тебя же три дня назад кончилось.
– Да при чем здесь это! – рассердилась дочь. – Я полугодовую завалила. Из пяти задач решила только одну. Пара обеспечена, в лучшем случае трояк.
– Телевизор надо меньше смотреть по вечерам. Вечно он у тебя включен, вот голова и не отдыхает.
– Да при чем здесь телевизор? Дали задачи, которых мы в глаза не видели. Даже Лизавета возмутилась. Какие-то виды энергии – в Перышкине об этом ни слова.