Вступление в будни
Шрифт:
Его голос вдруг зазвучал по-другому, настойчиво, с видимой искренностью; казалось, он забыл, что за столом сидит третий.
– Почему ты не хочешь попробовать, Реха? Мне нужен человек, который не будет соглашаться со всем, что я делаю… – прошептал он (и, как это часто бывает, сам уже не знал границы между ложью и правдой). – Я никогда так не влюблялся в кого-то. Но ты…
Николаус, красный от смущения, внезапно отодвинул свой стул и грубо сказал:
– Ты не можешь подождать с трогательными своими признаниями, пока я не уйду?
В этот момент официантка принесла
– Вам прислали с того столика. – Она указала большим пальцем, и трое только теперь заметили в нескольких рядах от стола двух парней со своей бригады, рыжеволосого студента Мевиса и худощавого широконосого Шаха, которого на самом деле звали Шаховняк.
– Они хотят, чтобы мы присоединились, – сказал Курт. – Пошли к ним.
Николаус взял Реху за руку.
– Пойдем лучше домой?
– Уже? – разочарованно спросила она. – Веселье только начинается. И потом, что делать с Куртом?
– Если он хочет напиться, не надо ему мешать.
– Я останусь, – заупрямилась Реха. – Я и так долго была взаперти. – (Любимые фотографии друзей, прохладных школьных коридоров и благоухающих клумб с розами – смытые двумя сотнями граммов водки.) Она засмеялась, жар прилил к ее щекам. – Что смотришь? Все нужно попробовать. Что тут такого?
Николаус подумал, что эта мудрость досталась ей от Курта, и строго сказал.
– Похоже, за тобой нужно присматривать больше, чем за Куртом.
– Вечно ты со своей моралью, – сказала Реха, нахальным жестом перекинула косу через спину и отвернулась, а Николаус пошел за ней.
Они протиснулись через ряды столов. В зале стало очень шумно, возбужденные алкоголем голоса спорили и кричали, один пел:
– У нее в крови динамит…
Кто-то бросил в Реху подставку для кружек. Она обернулась и увидела черноволосого слесаря. Он был пьян и попытался обнять ее за талию.
– Руки убери! – прорычал Николаус.
– Хочешь выйти? – отозвался слесарь. Он встал, пошатываясь, его глаза вызывающе блестели.
Николаус напряг мышцы, его накопившаяся тупая ярость теперь обратилась против слесаря. Он был на голову выше него и не понимал, насколько опасным может выглядеть его сонное мальчишеское лицо. Он сказал:
– Не подходи к девушке, мелочь, а то выбью из тебя все!
Слесарь отошел.
– Не знал, что это твоя куколка.
– Теперь знаешь, – сказал Николаус и подумал: «По крайней мере, для защитника я достаточно хорош. Дурак! Я считаю драки глупой затеей, но ради Рехи я бы подрался со всеми, с кем угодно».
Курт уже сделал заказ для остальных:
– Мой ответ вам.
– Мы не ради этого, – откликнулся студент Мевис. Он шепелявил языком, когда говорил; его по-детски круглое лицо становилось темно-красным, когда кто-нибудь пристально смотрел на него в течение некоторого времени. Дисциплинарное взыскание привело его на комбинат. Но, как он рассказал любопытному Курту, он хорошо устроился в своей бригаде. – Они меня перевоспитали. – Он покраснел, когда увидел недоверчивую улыбку Курта. Сильно шепелявя, он быстро добавил: – Не понимаю, почему это считается наказанием.
Шах застал дни золотой
– В те времена… – начал он, каждая его история начиналась с «в те времена», как будто все это уже было частью истории, и в его голосе звучали гордость и жалкое превосходство старого строителя над тремя новичками. – В те времена здесь еще ничего: не было ни улиц, ни домов, вы, юнцы, даже не сможете себе это представить, – продолжил ветеран Шах. Ему было двадцать три года. – Здесь, в гостинице, находился штаб строительства, а на сцене – отдел кадров. Два приятеля привезли первый мешок цемента на велосипеде из Шпремберга. В то время каждый мог купить у своего бригадира кубометр земли за пинту пива.
Шах не знал имени своего отца. Его мать забирала у него все до последнего пенни из его зарплаты и пропивала их со своими друзьями. На следующий день после своего восемнадцатилетия Шах ушел – худой мальчик, ужасно одетый, отягощенный серыми образами слишком раннего горького опыта. Он был недоверчив и робок; его словно магнитом притягивала крупная строительная площадка, сначала он искал только заработок и вещи, которые можно было бы купить за деньги: кожаную куртку, кроссовки, мотоцикл.
Потом он стал искать людей и нашел девушку, которая осталась с ним, он встретил мастера Хаманна, и тот не стал облегчать ему жизнь: он возложил на Шаха ответственность, ставил перед ним сложные задачи, которые разжигали его глупые амбиции. Шах начал учиться. Сейчас он учился в техникуме. Несколько недель назад он стал кандидатом партии.
– …в те времена, – рассказывал он, – можно было легко попасть в плохую компанию. Многих уже уволили. Были те, кто хотел заработать много денег легким способом, которые переходили с одного рабочего места на другое и снимали сливки… А в день зарплаты брали проституток – извини, девочка, но я скажу все как есть, – и они вытаскивали деньги из карманов приятелей, тут такое можно было увидеть, тебя бы оставили без сапог. И все же… Иногда я еду по Ф-97 и говорю себе: «Шах, ты бы не поверил тогда, когда сюда привезли первый агрегат, что за четыре года здесь так все изменится». Мы изменили эту землю. Мы изменились сами. – Он задумчиво водил по столешнице желтым от никотина указательным пальцем и говорил: – Понимаете, мы сами стали лучше.
Студент беспокойно ерзал на стуле.
– Шах… Нам стоит идти. Хаманн не любит, когда опаздывают на работу.
– Да плюнь ты на Хаманна! – воскликнул Курт. Его злило, что бригадный Наполеон, по-видимому, вторгается в личную жизнь каждого. – Пусть злится, мне все равно.
Шах удивленно приподнял светлые брови.
– Хаманн никогда не злится. Я знаю его три года и не слышал от него ни одного грубого слова.
– Это не потому, что мне с ним плохо, – сказал студент, он не стал раскрывать, что записал на первой странице своего дневника список хороших решений, который он назвал своей «Программой исправления», и пунктуальность была на третьем месте в этой программе.