Вступление в должность
Шрифт:
— Почему же вы говорили: двадцать — тридцать?
— Это я вспоминал…
— Хорошо, запишем сорок. А сколько отбилось?
— Отбилось сто, — не задумываясь, ответил Данилов.
— Сто, — повторила и записала Любушка. — А сколько звери задрали? С теми двумя, что вы говорили?
— Задрали десять олешка, — немедленно сообщил Данилов.
— Десять… Значит, сколько же сейчас в стаде оленей? — Любушка прикидывала в уме цифры.
— Две тысячи, — твердо сказал Данилов.
— Как — две тысячи? Куда же остальные делись?
— Остальной в стаде ходит.
— Постойте… Всего пропало сто пятьдесят оленей, — объясняла
— Да он их не считал, верно, Данилов? — насмешливо сказал Слава. — Когда вы последний раз пересчитывали стадо?
— Давно, — вздохнул Данилов. — На летовка.
— Ну вот! — засмеялся Слава. — А ляпаешь: «Сто отбилось!» Что, ты их за хвосты держал и подсчитывал, когда они убегали?
Данилов пристыженно молчал.
— Откуда же в конторе взялась эта цифра — две тысячи пятьсот двадцать пять оленей? — недоуменно спросила Любушка.
— Данилов, откуда эта цифра? — обернулся к Данилову Слава. — Сам придумал?
— Не знаю, — страдальчески поморщился Данилов. — Надо обратно считать, тогда точно будет.
— Да, будем пересчитывать, — строго сказала ему Любушка, — Оказывается, в вашей бригаде нет учета.
— Ладно, пойдем, Данилов, — поднялся Слава. — Тебе б поспать не мешало. По-моему, ты после вчерашнего не отошел.
— Надо спать. Ночь болел, день плохой был — тоже болел… Надо спать, — заторопился Данилов. — До свидания, — вежливо сказал он Любушке и, переваливаюсь на кривых ногах, покинул палатку.
Слава задержался у порога. Ни с того ни с сего спросил Любушку:
— Ты ужинала?
— Ужинала, а что? — ответила она. И спохватилась: — Может, ты есть хочешь?
— Нет, я так… Спокойной ночи, — сказал он и ушел.
Ночью Любушке снились Слава в гробу и стрелявший в волка Володька. Куда-то скакала на рыжей Таньке Саша Ивановна, бегал вокруг палатки с огромным шприцем доктор, целился в корреспондента огромной иглой, на кабине трактора танцевал с Пашей Гена, в санях, как на сцене, жонглировал шишками Данилов. Он подкидывал, ловил шишки стланика, и они превращались в его руках в банки тушенки. И еще снилось что-то такое расплывчатое, неясное, чего нельзя было разглядеть и запомнить.
Любушка не слышала, как вернулся среди ночи Николай, как снимали они с Олей шкуру с убитого барана, как Николай собирался на дежурство в стадо. Но она понимала каким-то краешком сознания, что это плачет ребенок, и не могла проснуться.
Этого ждали, и это случилось — ночью лег большой снег. И мороз успел прихватить его. В долине и на сопках не осталось ни малейшего темного пятнышка. Белые сопки, белые палатки, белая земля — чистая, яркая, сквозная белизна! Ее невозможно описать и рассказать о ней Словами. На нее надо смотреть. Прикасаться к ней глазами, вбирать ее в себя и наслаждаться.
Вокруг стелился свежий снег. Он источал запах, похожий…
«Чем же он пахнет, чем? — пыталась определить Любушка. — Он пахнет, как… Нет, у хвои другой запах… Иван-чай?.. Нет, не иван-чай… И не яблоки…»
«Яблоки, яблоки!..» Любушке припомнились яблоки. В прошлом году в поселок привезли самолетом с «материка» летние яблоки — очень дорогие и очень вкусные. В комнате жило четверо девчонок, они вытряхнули весь свой капитал и купили целых десять килограммов. Яблоки были большие,
Наконец-то Любушка догадалась: от свежего снега пахло свежим снегом! И ничем другим. И светился он так же лучисто, как светится только снег.
Любушка умывалась светящимся, сыпучим, вкусно пахнущим снегом. По снегу ходили люди, бегали дети, в снегу кувыркались собаки, чистились, отряхивались, рассыпая вокруг себя белую пыль. Со снегом и жизнь пойдет веселее, думала Любушка, не такими серыми станут дни, не такими черными станут ночи…
В бригаде было оживленно. Громко тарахтел трактор с задранным кверху капотом. Слава с Володькой, взобравшись на гусеницы, что-то чинили в моторе. Возле них торчала Паша, одетая в торбаса и теплую кухлянку. Данилов и доктор несли к саням тяжелую оленью тушу — для поселковой столовой; корреспондент, обвешанный фотоаппаратами, биноклем, ружьем и рюкзаком, нес к трактору свой кукуль. Пашина мать проворно шагала, прижимая к груди мешок, до половины набитый мерзлым хариусом, — гостинец дочке и зятю. Саша Ивановна волокла по снегу полный мешок с хариусом — подарок корреспонденту. За ней топал в ушастой шапке Егор Егорович, подталкивал мешок палкой. За мальчиком. — вышагивали рыжая Танька и белый Ванька. Любушка пошла навстречу Данилову и доктору, возвращавшимся от саней.
— Драстуй, Люба! — Данилов улыбался ей клыкастыми зубами и тянул руку. — Ночь хороший был, снег хороший принес! Еще одна туша несем, пять будет — ехать можно. Трактор едет — мы в стадо пойдем. Оленя смотреть будешь, лечить будешь. Кораль загоним — пересчет сделаем, все точно знать будем.
— Обязательно пойдем сегодня в стадо, — ответила ему Любушка. И спросила доктора: — Когда же вы теперь заберете Марию в больницу?
— Приеду — скажу Казаряну, чтоб послал вездеход.
— Забирай, забирай! — смеялся прокуренными зубами Данилов. — Мне здоровый жена надо! Зачем больной жена? Больной плачет много, больной жена — злой жена!
— У вас лекарства в чемоданчике, оставьте их мне — сказала доктору Любушка. — И шприц Жанне, если можно.
— Бери, пожалуйста, — охотно согласился доктор, — Дня через два можешь сделать Марии перевязку. Промоешь содовым раствором. Видела, как я делал?
— Видела.
— Сумеешь?