Вся правда о Муллинерах (сборник)
Шрифт:
С этими словами Игнатиус Муллинер отвернулся и начал рыться в ящике, разыскивая трубку. Но трубки в ящике не было.
— Что?! — вскричала миссис Росситер.
— Что слышали, — сказал Игнатиус.
— Мой флакон с нюхательной солью! — ахнула миссис Росситер.
Игнатиус провел рукой по каминной полке. Открыл два шкафа и заглянул под кушетку. Но трубки не нашел.
Муллинеры по натуре привержены вежливости, и, увидев, как миссис Росситер нюхает и сглатывает, Игнатиус с запозданием почувствовал, что, пожалуй, был менее тактичен,
— Не исключено, — сказал он, — что мои предыдущие высказывания могли причинить вам боль. Если так, я сожалею. Оправданием мне должно послужить то, что произнесены они были от полноты сердца. Я сыт человечеством по самые гланды, а на семейство Росситер смотрю как на, возможно, самое черное из пятен, его пятнающих. Видеть не могу семейство Росситер. По-моему, на них нет ни малейшего спроса. Единственное, чего я хочу от Росситеров, — это их крови. Я чуть было не достал Сиприена кинжалом, но он оказался слишком проворным. Если он потерпит неудачу как критик, его всегда ждет вакансия первого танцора в русском балете. Однако с Джорджем мне повезло много больше. Я наградил его самым смачным пинком, какой когда-либо впечатывал в человеческий торс. Получи он пулю, и то не сумел бы вылететь отсюда быстрее. Возможно, он разминулся с вами на лестнице?
— Ах, так, значит, вот что промчалось мимо нас! — с интересом сказала Гермиона. — Помнится, я еще подумала, что запахло Джорджем.
Миссис Росситер уставилась на него в ужасе:
— Вы ударили ногой моего сына!
— И точно в то место, куда следовало, сударыня, — сказал Игнатиус со скромной гордостью, — будто я неделю тренировался.
— Мое искалеченное дитя! — вскричала миссис Росситер и поспешила вон из комнаты вниз по лестнице в поисках дорогих останков. Лучший друг мальчика — его мать.
В студии, которую она покинула, Гермиона смотрела на Игнатиуса взглядом, какого прежде он никогда у нее не видел.
— Я понятия не имела, мистер Муллинер, что вы так красноречивы, — сказала она, прерывая молчание. — Как ярко вы описали меня. Настоящее стихотворение в прозе.
Игнатиус скромно пожал плечами.
— Что уж, — сказал он.
— Вы правда считаете, что я такая?
— Считаю.
— Золотушная?
— С зеленоватым отливом.
— А мои глаза… — Она заколебалась, ища слова.
— Напоминают посинелых устриц, — подсказал Игнатиус, — сдохших довольно давно.
— Короче говоря, вы не восхищаетесь моей наружностью?
— Более чем.
Она продолжала говорить, но он перестал слушать. Внезапно он припомнил, что пару недель назад на небольшой вечеринке, которую он устроил в студии, его недокуренная сигара упала за бюро. А поскольку правила их профсоюза запрещают уборщицам подметать под бюро, сигара могла… нет, должна была еще находиться там. С лихорадочной быстротой он отодвинул бюро. Вот она!
Игнатиус Муллинер испустил экстатический вздох. Изжеванный, помятый, покрытый пылью и погрызенный мышами, этот зажатый
И пока пыхтел, доброта и благожелательность вновь хлынули в его душу гигантской приливной волной. И с быстротой, с какой кролик в руках компетентного фокусника преображается в букет, аквариум с золотыми рыбками или в величественный флаг, Игнатиус Муллинер преобразился в существо, сотканное из нежности и света, снисходительное ко всем, не таящее злобу ни против кого. Пиридин резвился на поверхности его слизистых тканей, и он приветствовал его, точно брата после долгой разлуки. Он исполнился веселья, счастья, ликования.
Он поглядел на Гермиону, чьи глаза сияли, красивое лицо светилось, и понял, что глубоко заблуждался относительно нее. Была она отнюдь не бородавкой, но, напротив, прелестнейшим созданием, которое когда-либо вдыхало благоуханный воздух Кенсингтона.
И тут, охлаждая его экстаз, оборвав биение его сердца на середине удара, возникло воспоминание о том, что он наговорил про ее внешность. Он ощутил себя бледной тенью без костей. Если когда-либо человек сам себя усаживал в лужу, этим человеком был Игнатиус Муллинер. И никаких сомнений на этот счет.
Она смотрела на него, и ее выражение как бы указывало, что она чего-то ждет.
— Так как же? — сказала она.
— Прошу прощения? — сказал Игнатиус.
Она надула губы:
— Так разве вы не хотите… э?..
— Чего?
— Ну, заключить меня в объятия и все такое прочее, — сказала Гермиона, мило краснея.
Игнатиус пошатнулся:
— Кто? Я?
— Да, вы.
— Заключить вас в объятия?
— Да.
— Но… э… вы хотите, чтобы я?
— Безусловно.
— Я имею в виду… после всего, что я сказал?..
Она уставилась на него в изумлении.
— Разве вы не слышали того, что я вам говорила? — вскричала она.
— Извините, — пробормотал Игнатиус. — В настоящее время на меня столько всего навалилось. Видимо, я прослушал. Так что вы сказали?
— Я сказала, что, если, по-вашему, я и правда выгляжу такой, значит, вы любите меня не за мою красоту, как я всегда полагала, но за мой интеллект. А если бы вы знали, как я всегда мечтала, чтобы меня полюбили за мой интеллект!
Игнатиус положил сигару и перевел дух.
— Дайте мне разобраться, — сказал он. — Вы пойдете за меня замуж?
— Конечно, пойду. Меня всегда странно влекло к вам, Игнатиус, но я думала, что вы смотрите на меня всего лишь как на куклу.
Он взял сигару, затянулся, снова положил, сделал шаг вперед, простер руки к ней и сомкнул их вокруг нее. И какое-то время они стояли обнявшись, шепча прерывистые слова, так хорошо известные влюбленным. Затем, мягко высвободившись, он вернулся к сигаре и сделал еще одну упоительную затяжку.