Вся правда о Муллинерах (сборник)
Шрифт:
— Мне эта школа хорошо известна. Там учится мой младший брат.
— Неужели? Подумать только, — мечтательно сказал епископ. — Уже двадцать лет миновало с тех пор, как я в последний раз навещал Харчестер. Мне будет очень приятно вновь увидеть милые знакомые места. В конце-то концов, Муллинер, на какие бы высоты мы ни были вознесены, какими бы великими наградами ни одарила нас жизнь, мы сохраняем в сердце уголок для милой старой школы. Она — наша альма-матер, Муллинер, ласковая мать, направившая наши первые робкие шажки по…
— Именно, именно, — подтвердил Августин.
— И с возрастом мы понимаем, что оно уже никогда не вернется — беззаботное
— Послушайте, епискуля! — бодро сказал Августин. — Если вы все еще переживаете из-за прихода, забудьте! Посмотрите на меня. Я же щебечу и порхаю, верно?
Епископ вздохнул.
— Если бы я обладал вашим жизнерадостным характером, вашим умением противостоять невзгодам, Муллинер! Как это у вас получается?
— Просто улыбаюсь и пью «Взбодритель».
— «Взбодритель»?
— Тонизирующее средство, которое создал мой дядя Уилфред. Творит чудеса.
— Как-нибудь на днях я бы его попробовал. Почему-то жизнь, Муллинер, кажется мне серой. С какой, собственно, стати, — сказал епископ, обращаясь больше к самому себе, — им вздумалось воздвигать статую в честь старины Жирняги, ума не приложу! Грязнуля, который имел обыкновение швыряться бумажными шариками, смоченными чернилами. Однако, — перебил он сам себя, круто меняя тему, — это к делу не относится. Если совет попечителей Харчестерской школы постановил, что лорд Хемел Хемпстедский своими заслугами перед обществом заработал право на статую, не нам роптать. Напишите мистеру Энтуислу, Муллинер, что я весьма рад.
Хотя, как поведал епископ Августину, целых двадцать лет прошло с его последнего посещения Харчестера, он, к некоторому своему удивлению, обнаружил, что в окрестностях, зданиях и штате школы не произошло никаких или почти никаких перемен. Похоже, все осталось таким же, каким было в тот день, сорок три года назад, когда он вступил в эти пределы робким новичком.
Вот кондитерская лавочка, где гибким отроком с костлявыми локтями он так часто пролагал и пробивал себе путь к прилавку и приобретал сандвич с джемом, едва в одиннадцать часов звонок возвещал начало перемены. Вот купальни, пять кортов, футбольные поля, библиотека, гимнастический зал, усыпанные гравием дорожки, могучие каштаны. Все было точно таким же, как в те дни, когда о епископах он знал только одно: что они носят шляпы со шнурками от ботинок.
Единственной новинкой, которую он увидел, был воздвигнутый на треугольном газоне перед библиотекой гранитный пьедестал, а на нем — что-то бесформенное, укутанное большой простыней, очевидно — статуя лорда Хемела Хемпстедского, открыть которую он прибыл.
И постепенно, по мере того как проходили часы его визита, им исподволь начало овладевать чувство, не поддававшееся анализу.
Сначала он принял его за естественную сентиментальность. Но разве в таком случае этому чувству не следовало быть много приятнее? А владевшие им эмоции отнюдь не все проливали бальзам на его душу. Например, завернув за угол, он увидел перед собой капитана футбольной команды во всей славе его, и на него нахлынула такая ужасная смесь стыда и страха, что его ноги, облаченные в епископские гетры, затряслись, подобно желе. Капитан футбольной команды почтительно снял головной убор, и стыд со страхом исчезли столь же быстро, как и возникли, однако епископ успел установить их источник.
Епископ недоумевал. Словно некая фея прикоснулась к нему волшебной палочкой, смела прошедшие годы и превратила его вновь в мальчика, перемазанного чернилами. День ото дня иллюзия эта крепла, чему немало способствовало постоянное пребывание в обществе преподобного Тревора Энтуисла. Ибо в харчестерские дни юный Кошкодав Энтуисл был неразлучным другом епископа, и с тех пор его внешность, казалось, не претерпела ни малейших изменений. Епископ испытал пренеприятнейший шок, когда на третье утро своего визита, войдя в кабинет директора, увидел, что Энтуисл восседает в директорском кресле в директорской шапочке и мантии. Ему почудилось, что юный Кошкодав, поддавшись извращенному чувству юмора, подвергнул себя жутчайшему риску. Что, если Старик войдет и застукает его?!
Так что день открытия статуи епископ встретил с облегчением.
Впрочем, сама церемония вызвала у него скуку и раздражение. В школьные дни лорд Хемел Хемпстедский не внушал ему дружеских чувств, и необходимость восхвалять Жирнягу в звучных периодах еще усиливала его досаду.
Вдобавок в самом начале церемонии у него вдруг случился острый припадок сценического страха. Он думал только о том, каким идиотом выглядит, стоя перед всеми этими людьми и ораторствуя. Ему чудилось, что вот-вот кто-нибудь из старшеклассников выйдет вперед, отвесит ему подзатыльник и посоветует не изображать из себя расшалившегося поросенка.
Однако подобной катастрофы не произошло. Напротив, его речь имела заметный успех.
— Дорогой епископ, — сказал дряхлый генерал Кровопускинг, председатель попечительского совета, тряся его руку по завершении церемонии, — ваше великолепнейшее красноречие посрамило мое скромное дерзание, посрамило его, посрамило. Вы были несравненны.
— Большое спасибо, — промямлил епископ, краснея и переминаясь с ноги на ногу.
Усталость, навалившаяся на епископа в результате этой длительной церемонии, только усиливалась с течением дня. И после обеда в кабинете директора он стал жертвой страшной головной боли.
Преподобный Тревор Энтуисл тоже выглядел усталым.
— Такие церемонии несколько утомительны, епископ, — сказал он, подавляя зевок.
— Весьма, директор.
— Даже портвейн восемьдесят седьмого года не оказал желанного действия.
— Воистину так! Но может быть, — добавил епископ, на которого снизошло озарение, — преодолеть упадок сил нам поможет капелька «Взбодрителя». Некое тонизирующее средство, которое имеет обыкновение принимать мой секретарь. И ему оно, бесспорно, идет на пользу. Более живого, кипящего энергией молодого человека мне видеть не приходилось. Не попросить ли вашего дворецкого подняться к нему в спальню и одолжить бутылочку? Я уверен, он с радостью поделится с нами.
— Как скажете.
Дворецкий вернулся от Августина с бутылкой, наполовину полной густой темной жидкости. Епископ задумчиво на нее поглядел.
— Не вижу никаких указаний касательно величины рекомендуемой дозы, — сказал он. — Однако мне не хотелось бы снова беспокоить вашего дворецкого, который, несомненно, уже вернулся к себе и вновь приготовился вкусить заслуженный отдых после дня, отмеченного особенными трудами и хлопотами. Не положиться ли нам на собственное суждение?
— Разумеется. Вкус очень противный?