Вся правда о Муллинерах (сборник)

Вудхаус Пелам Гренвилл

С другим человеком это могло бы сыграть дурную шутку: понудить его замедлить шаг, потерять голову и стать легкой добычей своего преследователя. Но на стороне Сиприена был богатый опыт в подобных вещах. Всего за двое суток до этого утра один из ведущих английских художников-анималистов битый час гонялся за ним в тщетной попытке достать его короткой дубинкой, залитой свинцом.

Сиприен сохранял полное хладнокровие. Перед лицом опасности его умение работать ногами, всегда впечатляющее, обретало новый блеск. И в конце концов, когда Игнатиус споткнулся о коврик, он использовал

эту счастливую случайность как опытный стратег, каким непременно должен стать каждый художественный критик, раз уж он общается с художниками, и ловко укрылся в стенном шкафу неподалеку от помоста для натурщиков и натурщиц.

Игнатиус вернул себе равновесие с опозданием на секунду. К тому времени, когда он выпутался из коврика, подскочил к шкафчику и потянул за ручку, Сиприен по ту сторону дверцы уже тянул ручку на себя, и все усилия Игнатиуса пропали втуне.

Несколько минут спустя он отказался от дальнейших попыток, угрюмо отошел от дверцы, взял гавайскую гитару и некоторое время наигрывал «Миссисипи». И как раз справлялся с коварным «Она ничего не скажет. Она, значит, что-то знает», когда дверь открылась и на пороге вырос Джордж.

— Эгей! — сказал Джордж.

— А! — сказал Игнатиус.

— Что значит «А!»?

— Просто «А».

— Я пришел за заемчиком.

— А?

— За двадцатью фунтами, или сколько ты там сверхпорядочно обещал мне вчера. Хотя сегодня утром, пока я лежал в кровати, меня осенило: почему бы не двадцать пять? Такая милая круглая сумма, — победоносно закончил Джордж.

— А!

— Ты все время говоришь «А!», — сказал Джордж. — Почему ты говоришь «А!»?

Игнатиус надменно выпрямился:

— Это моя студия, оплачиваемая моими деньгами, и, находясь в ней, я буду говорить «А!» сколько захочу.

— Конечно-конечно, — торопливо согласился Джордж. — Конечно, старина, дорогой мой, конечно, конечно, конечно. Ха! — Он поглядел вниз. — Шнурок развязался. Опасная штука. Можно споткнуться. Прошу извинения.

С этими словами он нагнулся, и пока Игнатиус смотрел на широкое округлое пространство его брюк чуть ниже пояса, на него сошло озарение: упустить подобный редкий случай было бы просто непростительно. Он поболтал правой ногой для разминки, отступил и бесшумно шагнул вперед.

Тем временем миссис Росситер в сопровождении своей дочери Гермионы покинула Скантлбери-сквер и хотя несколько запыхалась, но преодолела расстояние до студии за вполне приличное время. Но это усилие не прошло даром, и на полпути вверх по лестнице она была вынуждена остановиться, чтобы передохнуть. И пока она стояла там, слегка отдуваясь, будто тюлень, нырявший за рыбой, мимо нее в темноте словно бы пронеслось нечто.

— Что это было? — вскричала она.

— Мне тоже показалось, будто я что-то видела, — сказала Гермиона.

— Какой-то тяжелый движущийся предмет.

— Да, — сказала Гермиона. — Наверное, нам надо подняться и спросить мистера Муллинера, не сбрасывал ли он вещи на лестницу.

Они достигли студии. Игнатиус стоял на одной ноге (левой), растирая пальцы правой. Художник ведь по определению — рассеянный

мечтатель, и он слишком поздно спохватился, что был обут в шлепанцы. Но хотя Игнатиус испытывал немалую боль, выражение его лица нельзя было назвать страдальческим. Он выглядел как человек, сознающий, что совершил достохвальный поступок.

— Доброе утро, мистер Муллинер, — сказала миссис Росситер.

— Доброе утро, мистер Муллинер, — сказала Гермиона.

— Доброе утро, — сказал Игнатиус, глядя на них с глубочайшим омерзением. Он не понимал, как мог находить эту девушку привлекательной. До этой минуты его неприязнь была обращена исключительно на членов ее семьи мужского пола, но теперь, увидев ее перед собой, он осознал, какой поистине выдающейся росситеровской бородавкой была она, его Гермиона. Краткая вспышка joie-de-vivre, [10] последовавшая за его беседой с Джорджем, угасла, и настроение у него было чернее прежнего. Не хочется даже думать том, что могло произойти, выбери Гермиона эту минуту, чтобы завязать развязавшийся шнурок.

10

Жизнерадостность (фр.).

— Вот мы и пришли, — сказала миссис Росситер.

В этот момент начала невидимо для них бесшумно растворяться дверца шкафа. Наружу выглянуло бледное лицо. В следующий миг взвихрилось облако пыли, раздался свистящий звук и топот ног, бегущих вниз по лестнице.

Миссис Росситер прижала руку к сердцу и запыхтела:

— Что это было?

— Немножко смазалось, — сказала Гермиона, — но, по-моему, это был Сиприен.

Игнатиус испустил странный вопль и бросился на площадку лестницы.

— Скрылся!

Он вернулся с искаженным лицом, что-то бормоча себе под нос. Миссис Росситер пронзила его взглядом. Ей было ясно, что тут не хватает только двух психиатров, чтобы подписать необходимое заключение, но она не отчаялась. В конце-то концов, рассудила она с изрядной долей здравого смысла, свихнувшийся художник ничем не хуже здорового художника при условии, что он пишет портреты и не требует гонорара.

— Что же, мистер Муллинер, — сказала она бодро, выбрасывая из головы загадку, поставившую ее в тупик: почему ее сын Сиприен вел себя в этой студии как экспресс Лондон — Эдинбург, — Гермиона сегодня утром свободна, так что, если вы ничем не заняты, сейчас вполне подходящее время начать.

Игнатиус очнулся от своего забытья:

— Начать?

— Позировать для портрета.

— Какого портрета?

— Портрета Гермионы.

— Вы хотите, чтобы я написал портрет мисс Росситер?

— Но вы же сами обещали… вчера вечером.

— Обещал? — Игнатиус провел рукой по лбу. — Быть может, быть может. Очень хорошо. Будьте так любезны, подойдите к бюро и выпишите чек на пятьдесят фунтов. Чековая книжка у вас с собой?

— Пятьдесят… чего?

— Гиней, — сказал Игнатиус. — Сто гиней. Я всегда прошу аванс перед тем, как приступлю к работе.