Вся власть советам!

Михайловский Александр Борисович

При слове «товарищ» два остальных визитера улыбнулись, словно услышали самую приятную для их уха мелодию. Конечно же, для настоящего большевика обращение «товарищ» — это вам не какой-нибудь «господин», «пан» или «герр». Так эти люди узнают своих. А полковник Бережной явно был для Пятакова и Фрунзе своим, а не временным союзником или же просто попутчиком.

Из-за спины полковника Бережного, подобно джиннам из бутылки, появилось трое здоровенных хлопцев в такой же, как у полковника, пятнистой форме. Один из них, с тремя узкими лычками унтера, и оказался тем самым сержантом. Бойцы развернули Петлюру лицом к стене и, заставив опереться руками в стену и раздвинуть ноги на ширину плеч, профессионально

обыскали, начиная от сапог и до самой маковки. Минуту спустя на письменном столе появился извлеченный из бокового кармана френча пана генерального секретаря небольшой «браунинг № 1».

— Все, товарищ полковник, чисто, — сказал сержант, обернувшись к полковнику Бережному, — только одна такая вот пукалка. Больше ничего нет, — и рукоятью вперед протянул пистолет своему командиру.

Постепенно начавший приходить в себя пан Петлюра счел момент подходящим для начала сольного выступления. Прокашлявшись, он тонким козлетоном проблекотал, пытаясь изобразить всем своим видом восторг:

— Товарищи, как я рад вас видеть! Мы так ждали, когда наши братья из России придут в Киев и помогут нам сбросить ненавистную власть буржуев и капиталистов…

Полковник посмотрел на Фрунзе и с усмешкой сказал ему:

— Вот, Михаил Васильевич, полюбуйтесь, оно еще и разговаривает. Обратите внимание, товарищи, пан Петлюра сейчас демонстрирует нам мастер-класс политической проституции. Только мы с вами не сторонники продажной любви, поскольку предавший единожды будет предавать еще и еще…

— Вы правы, Вячеслав Николаевич, — разведя руками, сказал Фрунзе. — Товарищ сержант, будьте добры, проводите гражданина Петлюру, за компанию с прочими деятелями, с вещами на выход. А мы тут с товарищами немного посидим, покумекаем…

27 (14) ноября 1917 года, утро.

Киев. Железнодорожный вокзал «Киев-пассажирский».

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Киев встретил нас с Татьяной первым снегом, парящей лентой Днепра и граем ворон, кружащихся над крышами домов и многочисленных церквей. Нас принесло сюда в тот самый момент, когда Матерь городов русских переживала очередную пертурбацию. Новыми приметами времени в городе моего детства были тяжелый, вооруженный морскими орудиями бронепоезд, стоящий на втором пути прямо напротив вокзала, и патрули Красной гвардии на проплывающем мимо окон вагона привокзальном перроне. Стволы орудий на бронепоезде зачехлены и присыпаны снежком, а на белом, покрытом странными серыми разводами борту красуется крупная надпись: «Красный балтиец».

Мгновенный, запомнившийся мне эпизод. У одного из вагонов кучка матросов, ссутулившись от холода, смолит самокрутки. И среди этой компании я с удивлением замечаю дымящего папиросой молоденького морского офицера. После того, привычного уже хаоса, наступившего в России при Керенском, зрелище сие, надо сказать, выглядит просто фантасмагорично. Матросы и этот офицерик явно не от мира сего. Эта картина нереальна еще и для дофевральских времен. Морские офицеры — это «белая кость», и в старые добрые времена любой, панибратствующий с нижними чинами подвергся бы немедленному остракизму со стороны сослуживцев.

Компания курильщиков осталась позади, а я понял лишь, что совсем ничего не понял в только что промелькнувшем мимо эпизоде. Нонсенс, однако!

Паровоз дал длинный гудок и, лязгнув сцепками в последней судороге, наконец остановился. Приехали.

Гомонящая толпа разночинного народа, коим вагон был набит по самую крышу, повскакивала с мест и с узлами, мешками и баулами рванулась к выходу. Дезертиры и притворяющиеся таковыми офицеры, мешочники-спекулянты,

селяне с окрестных сел и просто обыватели, наподобие нас с Тасей, едущие в Киев по своим делам, — все они стремились как можно скорее покинуть поезд и затеряться в большом городе. В это смутное время, когда Россия, подобно исполинской змее, сбрасывает с себя старую кожу, такие как я чувствуют себя крайне неуютно. Изо всех сил хочется найти уютную норку, забиться в нее и не казать на улицу носа. Будучи по натуре сугубым индивидуалистом, я все же ощутил на мгновение острый приступ зависти к этим людям, сбившимся перед лицом внешней угрозы в хорошо организованную стаю. Я подумал, что сейчас, прямо на моих глазах хаос революции стремительно створаживается в нечто новое, незнакомое, пусть и не враждебное, но нам совершенно чуждое.

Не желая, чтобы нас затоптали в этой безумной свалке, мы с Тасечкой решили обождать, пока толпа схлынет, и покидали вагон одними из последних. И правильно сделали.

Вывалившаяся из поезда человеческая масса натолкнулась на заграждение из колючей проволоки и на вооруженные патрули, была остановлена и затем скрупулезно просеяна, словно через мелкое сито. Из вагонного окна было видно, как солдаты, одетые в непривычные куцые ватные фуфайки цвета хаки, ловко отделяют замаскированных офицеров и интеллигентов от дезертиров, а дезертиров — от простых обывателей и приехавших на базар селян. И если те самые обыватели и селяне пропускались в город беспрепятственно, то две первые категории безжалостно выдергивались при проверке патрулями из толпы. Дезертиров и явных люмпенов люди в фуфайках отводили налево, а людей интеллигентного вида и похожих на офицеров, коих в поезде было не так много — направо. Я понял, что нам с Тасей не миновать помещения в правую компанию, и кто знает, чем это может грозить в наше жестокое и смутное время.

Бросалось в глаза и то, что примерно сотней вооруженных людей в фуфайках, которых я заочно окрестил красногвардейцами, руководят полтора-два десятка человек, обмундированных и вооруженных иначе. Обшитые тканью темно-зеленого цвета с коричневыми и черными разводами, но явно металлические шлемы, такого же цвета куртки и не виданные мною ранее короткие карабины с магазинами, похожими на таковые у ружья-пулемета Мадсена, но только примкнутыми наоборот — не к верхней, а к нижней части этого оружия.

Наблюдая в вагонное окно за происходящим на перроне, я сначала не понял, что именно помимо небольшой группы вооруженных людей и тонкой линии колючей проволоки сдерживает тысячную толпу от обычного необузданного русского возмущения по поводу произвола, коего раньше не позволяли себе даже кровавые царские сатрапы. Все стало понятно, когда мы с женой наконец ступили на почти опустевший замусоренный и заплеванный перрон.

Вдохнув вместо пропахшей вонью и табачным дымом вагонной духоты свежий ноябрьский воздух, я невольно осмотрелся по сторонам и сразу же понял причину столь деликатного поведения толпы. Чуть поодаль, у самого края перрона, стоял большой угловатый броневик, окрашенный в те же цвета, что и бронепоезд. Торчащие из его башенки пару пулеметов были наведены прямо на толпу, причем один был очень крупного калибра.

Картина дополнялась примерно двумя десятками текинцев, во всем первобытном великолепии гарцующих верхом на лихих скакунах. Все ясно — «Дикая дивизия». Эти сыны знойных пустынь только мечтают, кого бы зарубить за малейшее неподчинение. Их смуглый горбоносый предводитель, презрительно смотревший с высоты конской холки на волнующуюся человеческую массу, казался если не самим сатаной, то как минимум его родным племянником. Ирреальность происходящего еще больше подчеркивалась контрастом между средневековыми воинами и созданными современной цивилизацией машинами для убийства.