Вторая сущность (Повести)
Шрифт:
А за общим настроением приглядываю, чтобы трудилось нам весело и споро. Где шутка, где прибаутка, а где и баечка. Меня подначат, и я дам сдачу. Валерка большеротый — шельмец, старается сильнее всех в мой адрес.
После смены попросил я Кочемойкина зайти со мной в комнату отдыха. Его вообще-то звать Петром, да вот пошло — Кочемойкин да Кочемойкин. Ему полста. Не работник, а балерина — у него в руках гайка с болтиком целуются. Из себя он солидный, брюшко у него с небольшой тазик. Лицо строгое, улыбается по заявке, да
— Глянь-ка, Петр, на пальму, — посоветовал я.
Он глянул, а потом на меня с недоумением. Пальма сухая, остролистая, африканская, не то что, скажем, наша береза. А береза, поди, в комнате расти и не будет.
— И на рыбок глянь…
Вот рыбки хороши, голубые, пучеглазые. На Кочемойкина смотрят и ртами ему делают ам-ам.
— К чему на них смотреть?
— К тому, Петр, что когда мы тут сидим, то жизнь идет полнокровно.
Кочемойкин еще раз оглядел пальму — стоит вроде зеленого сухостоя; потом кинул повторный взгляд на рыбок, которые, само собой, сделали круглыми ртами ам-ам.
— Фадеич, ты вола не крути…
— Петр, может, ответишь на вопрос?
— Какой вопрос?
— Зачем наша бригада появилась на свет?
— Работать. А что?
— Работать возможно и без бригады, Петр.
— С бригадой больше наработаем.
Вижу, что уперся я в Кочемойкина своими загадками, как грузовик бампером. И пропади оно под сваю — не могу словами передать надуманное. Топчусь кругом да около, выбирая, с какого боку поддеть вопрос.
— Петр, ты сегодня гнал ребят не хуже пастуха. Зачем?
— Не понял смысла вопроса.
— Зачем, говорю, давил на ребят?
— Хлеб твой бригадирский отбираю, что ли?
— Этого хлеба на мою жизнь хватит. К чему бешеная гонка, Петр?
— Фадеич, разыгрываешь меня или как?
Глядит на меня Кочемойкин, будто я голубая рыбка и делаю ему круглым ртом ам-ам. А я не разыгрываю, я «или как».
— Петр, ты сними зипун-то…
Дубленка у него дай бог всякому. Он уже намылился домой, но мои загадочки, видать, поддели за живое. У женщины талия, а у бабы бок; отгадай загадочку правильно и в срок. Короче, к вопросу можно шагнуть и с другого боку.
— Петя, — ласково зажурчал я, хоть ему полста и член он профкома, — ответь мне на вопрос: что есть жизнь?
Он вскочил, как шишок, и сграбастал снятую было дубленку:
— Я не жравши, а у тебя шуточки.
— Придется к Василию обратиться, — вздохнул я притворно.
Кочемойкин прыть убавил, поскольку они с Василием порассуждать любят о жизни и расценках; Василий порой его и забивает громкостью голоса и длиннотой мыслей, отчего, говорят, и жена от него ушла — из-за этих длиннот.
— Хорошо, Фадеич. — Кочемойкин сел, как вошел в свою резьбу, основательно.
— Что есть жизнь, Петр?
— Работа,
— И все?
— Почему ж… В жизни много всего есть. Жена, еда, телевизор, дети…
— Не знаешь, Петя, что такое жизнь.
— А ты объясни, — усмешечкой просит, потому что у него десять классов, а у меня по анкете семь, хотя и на шесть-то не наскребешь.
— Я лучше зайду с другого боку… Кому свою жизнь отдаешь, Петя?
— Э-э, Фадеич, газеты я читаю. Работе отдаю, кому же еще.
— Какой работе?
— Да нашей, бригадной.
— Ремонту, что ли?
— Я, Фадеич, тридцать лет отдал этому делу.
— И не жалко?
Кочемойкин глядит, будто я аспид какой, будто я рыбок в аквариуме ловлю да заглатываю.
— Не понял, — пришел он маленько в себя.
— Не жалко, — говорю, — отдать жизнь автотранспорту? Он же тупой, как бампер.
— Кто тупой?
— Автотранспорт, кто ж…
Думаю, сейчас возьмет Кочемойкин африканскую пальму и грохнет по моей русской башке. И пойдет домой обедать, и, между прочим, правильно сделает, поскольку еда наверняка простывает.
— Фадеич, может, ты новый тест пробуешь?
— Я дивлюсь, Петр. У тебя была единственная жизнь, тебе даденная. А ты взял ее и подарил ремонтным мастерским.
— Может, пойдем пивка хлебнем?
— Разве есть на свете такое дело, которому можно отдать жизнь? Таких дел нету, Петя.
— Сеешь ты, Фадеич, вредные мысли.
Ум молчит, а дурь кричит. Это я про себя, поскольку к Кочемойкину не подкопаешься — и работник дельный, и не дурак. А я взялся за дышло, абы как вышло. Да и права у меня на такой разговор нету, сам-то без работы дурею. Может, потому и заговорил, чтобы у самого прояснилось? С другой стороны, чего там после шестидесяти прояснять?..
— Вот я и говорю, Петр. Мы с тобой беседуем, а рыбки себе зевают, пальма себе растет, предприятие наше шумит, шар земной вертится.
Кочемойкин уже смотрит на меня, как на последнего дурака. Спесь на лице заиграла своей подлой игрой. Заместо ума дипломы бывают, а у Кочемойкнна диплома нету. Чего же у него заместо ума? Уж не работа ли?
— Трудяга ты классный, Петр, но с ребятами не поговоришь, не пошутишь, дури никакой не выкинешь… Команды лишь от тебя летят, как опилки железные. Зверь ты в работе, Петр.
— Ты спятил, что ли, Фадеич? Да я за свою работу вон на Доске почета!
— А куда нам девать свои рабочие часы?
— Да говори ты яснее, мать твою в солидол!
— А твою в автол. Допустим, восемь часов отработали, а то и боле прихватим. Ответь: что мы делали?
— Работали!
— Верно. А жили?
— Что?..
— При твоем подходе и такой гонке мы работаем, верно. А часы эти из жизни выкидывай, поскольку мы не живем.
— Как не живем?
— Удовольствия-то от работы не получаем, Петя.