Вторая сущность (Повести)
Шрифт:
— Тельфер есть!
— Чай мы пошли пить в шестнадцать часов всей бригадой…
— Да не хотел я чаю!
— Анекдот Матвеич рассказал про мужа из командировки…
— Плевать мне на эти анекдоты!
— Николая послал в неприличное место…
— И правильно сделал!
— Вот и говорю, что ты гамадрил, то есть никудышний работник.
Чувствую, что лезу к черту на рожон. Кадровик засмеялся, профсоюзный бог усмехнулся, директор улыбнулся. А бригада сидит смурная, как собаками покусанная.
— Николай Фадеич, скажи толком и без оскорблений, чего ты хочешь от бригады? — предложил директор.
— Хочу, чтобы работали мы весело.
— Прожекты обсуждать, чай пить и анекдоты рассказывать нужно после работы. Прежде всего — дело.
— Плохо то дело, в котором утонули человеческие отношения, — складно выразился я, поскольку разговор пошел меж мной и директором.
— А ругань на работе случается, — заметил он.
— Пусть горло дерет, поскольку работает?
— Не знал, что ты такой щепетильный, Фадеич.
— Пусть травит нашу жизнь ради продукции? — не унимался я.
— Ради государственных интересов, — уточнил директор.
— А мы кто — не государство? Или псы приблудные?
— Не впадай, Фадеич, в демагогию, — уже сурово предупредил директор.
— Не согласный я с таким поворотом! Ты, Сергей Сергеевич, все кверху ногами кувыркаешь. Мы ведь работаем ради жизни, а не живем ради работы. Не хочу я подчиняться работе, а хочу работу подчинить себе. Забыл ты про вторую сущность…
— А мы послушаем членов бригады, — перебил директор.
Эх, человек без языка — корова без соска. Нем я, как оброненный рубль. Хотя говорю много. Про мартышку-гамадрила объяснил. А про лошадь они и сами знают — не про ту, которая дохнет от капли никотина, а про ту, которая дохнет от работы. Сколько я знаю таких лошадей-то… Смену отработал, у телика посидел, ночь проспал — и по новой. Научиться хорошо работать легче, чем научиться хорошо жить. Интересно, рубль металлический смог бы гамадрил разменять?
Гляжу, Василий руку тянет для добровольного слова. Встал и не узнать его — ни хмури, ни печали. Одна ел ость.
— Верно Кочемойкин сказал — для работы мы собрались в бригаду. А Фадеич? Спрашивается, какое его собачье дело идти к моей бывшей жене? Его просили? Она подумала, что я подослал. Любовь любовью, а мужская гордость сама по себе.
Вот оно что. Обиделся. Дружка найти — надо сто дорог пройти, а врага нажить — можно никуда не ходить. Мужская гордость ему дороже любви… Вот тебе и хороший парень, вот тебе и дружинник.
Тезка мой, землячок Николай, слово держит:
— Фадеич говорит, учись в школе, а то, извините за выражение, начну щи хлебать носом. От такого слышу!
— Все? — спросил его директор.
— Да он сам неученый, —
— Вы, товарищ, — обратился директор к Матвеичу.
Матвеич встал, глаза бегают, руки дрожат струнами, будто у него в животе двигатель работает на малых оборотах:
— Я — как все, так и я.
И сел, как в яму осел, — опохмелиться ему охота, а не выступать.
Эдик поднялся как-то задумчиво. Гордый, шельмец: дома я обнаружил в кармане бумажку, в которой выведено, что, мол такой-то получил от такого-то тыщу рублей в долг.
— Зря вы на Фадеича. Работник он отменный, человек хороший и оригинальный… Есть у него своя идея насчет бригады. И хорошо. Другое дело, что для этой идеи нужно было людей подбирать других. Молодежь, что ли…
Э, дорогой человек. А жизнь нас разве подбирает? Сортирует один к одному? Да у нее все сита дырявые, и сыплемся мы в недоуменном сочетании, как говорится, ни складушки им ладушки, поцелуй, баба, валяный сапог.
Валерка вскочил сам, без приглашения — рот, конечно, до ушей, лохмы, конечно, на уши.
— Вы с ума, что ли, посходили? Да Фадеич — душа наша и совесть! Фадеич, не слушай их!
Это уж он мне сказал. Я ему улыбнулся: мол, держись, тяни рот до ушей.
— А эта самая вторая сущность? — противопоставил свое Кочемойкин. — К чему она нам?
— И что за птица? — поддакнул Николай.
— На второй сущности он чокнулся, — вставил и Василий, правда сокрушаясь.
Вот значит как. Разговор не только о моей работе, а и о моей личности, как таковой. Не устраиваю по всем направлениям.
— Вы дурнее веников, — разозлился Валерка.
— Небось сам в этих сущностях не кумекаешь, — усмехнулся Кочемойкин.
— Что тут кумекать? — спокойно ответствовал Эдик. — Фадеич говорит о материальном и духовном. Азы.
Вот, оказывается, что есть моя пара сущностей. Выходит, правильнее будет говорить не о первой я второй сущности, а о материальном и духовном. Все ж таки останусь при своем. Надо при случае с Эдиком потолковать.
Мне бы радоваться — молодежь на моей стороне. А это значит, что зрю я маленько дальше своего носа; может быть, обозначаю то, про что еще и газеты станут писать.
Да не до радости мне — отсохло все внутри.
— Ситуация в бригаде ясна, — заключил директор. — Мы посовещались и хотим внести предложение: сказать Николаю Фадеичу спасибо за его усилия а предложить бригадиром Кочемойкина.
Стало тихо. Вижу, рыбки дела свои побросали и в наш разговор вникают. Африканская пальма, вижу, не дышит… К чему они прислушиваются? Уж не к стуку ли моего сердца, уж не ждут ли, что зайдется оно от обиды жидкими всхлипами? Да что там рыбки — люди смотрят на меня, боясь содрогнуть больную мою тишину.