Второе дыхание
Шрифт:
– Но папа ужасно зол – не удивлюсь, если он подаст в суд, – сказала Белл. – Они грызутся буквально часами.
Я, как обычно, проводил свои дни в отделе прогнозов погоды в телецентре Би-би-си на Вуд-лейн. Каждый день в два часа пополудни я вместе с метеорологами Гидромета, работающими в той же смене, участвовал в телефонном совещании, на котором обсуждалось то, что происходит с погодой на земном шаре и как следует интерпретировать факты – иногда весьма противоречивые.
В двадцать два года моя жизнь внезапно коренным образом переменилась. Во мне обнаружился актерский талант. Однажды вечером в двадцать один тридцать я безо всякой подготовки очутился перед камерой. Это был главный прогноз дня. Мне в последнюю минуту пришлось
Зрители отозвались несколькими одобрительными письмами. Этого оказалось достаточно, чтобы меня выпустили снова. Мне понравилось. Последовали новые письма. Через полгода я начал появляться на экране регулярно. Семь лет спустя я сделался вторым в нашей местной табели о рангах. Первым считался старший среди нас. Он обладал статусом гуру, и все относились к нему с почтением, какого заслуживает обладатель коллекции порнографических открыток начала века.
Мы с ним могли бы давно отказаться от выступлений и пойти вверх по служебной лестнице, сделавшись какими-нибудь начальниками. Но ни ему, ни мне этого не хотелось. Оба мы были актерами, и нам нравилось появляться на экране.
Моей бабушке тоже нравилось видеть меня на экране.
Бабушка была для меня тем же, чем для Криса – его «Чероки»: бездонной ямой, куда я бросал свои шекели, вместо того чтобы хранить их под замком.
У нас с бабушкой не было других родственников, кроме друг друга, и оба мы знали, что, по всей вероятности, скоро я останусь один. Энергичная женщина, которая вытащила младенца из-под развалин, похоронивших ее дочь, способная журналистка, убедившая суд поручить ей опеку над внуком, понимающая воспитательница, которая помогла мальчику благополучно пройти через детство, отрочество и университет, теперь, в восемьдесят лет, она ездила в инвалидной коляске и нуждалась в постоянном присутствии сиделки – просто затем, чтобы нормально жить.
Я заехал к ней в четверг после обеда. Чмокнул ее в лоб, поинтересовался, как она себя чувствует.
– Как ты тут, бабуля?
– Прекрасно, прекрасно.
Это была неправда, и оба мы это знали.
Бабушка по-прежнему жила в квартире, где прошла моя юность: на втором этаже дома, окна которого выходили на Темзу. Дом стоял на краю поймы. Во время отлива перед домом простирались акры земли, занесенной илом, и крикливые чайки копались в отбросах. Во время прилива мимо проносились теплоходы, набитые туристами, – из динамиков теплоходов обычно неслась грохочущая музыка. Теплоходы спешили миновать шлюз в Ричмонде.
Арендная плата постоянно росла, что было несколько тяжеловато для наших с бабушкой финансов, но изменчивая панорама за окном того стоила.
Когда я закончил колледж и выпорхнул из гнездышка, как оно всегда и бывает, моя бабушка все еще была энергичной сотрудницей турагентства, где она работала, сколько я ее помнил. Турагентство оказалось умным и вместо того, чтобы уволить мою стареющую бабушку на пенсию, как делается обычно, нашло ей новое занятие: она писала брошюры, где давала советы своим ровесникам. В пятьдесят она писала: «Эти роскошные мальчики, которые учат вас игре в теннис, работают за деньги, а не ради ваших прекрасных глаз». В шестьдесят говорила об Австралии: «На Эйерс-Рок стоит взбираться, если вам пять лет или если вы проворны, как горный козел». В семьдесят утверждала: «Сейчас самое время повидать Великую стену. Сделайте это или смиритесь с тем, что вы ее так и не увидите».
Судьба заставила ее смириться с тем, что многого она так и не увидит. Ее довольно долго беспокоили странные приступы онемения в ногах, но бабушка не обращала на них внимания. А в семьдесят четыре она отправилась выяснять, много ли сил нужно, чтобы сплавляться на плотах по перекатам в верховьях реки Колорадо. Нет, она не сплавлялась по перекатам сама – она расспрашивала инструкторов. Она вовсе не была сумасшедшей. Ей платили за то, чтобы выяснить, какие приключения подходят для ее возрастной группы, и, при необходимости, сказать: «Это не для вас». Бабушке, в ее семьдесят четыре года, вовсе не улыбалось бултыхаться на перекатах. Она спешила вернуться домой и потому решила не принимать всерьез чередующиеся приступы жара и озноба. А потом она застряла в аэропорту, и ей пришлось полдня ждать, пока заменят самолет, который должен был отвезти ее в Англию. Она написала мне из аэропорта открытку – я, разумеется, получил ее только три недели спустя.
В открытке говорилось:
«Милый Перри, мне ужасно не по себе при мысли об этом полете, но следующий самолет будет только через пять дней. Береги себя. Я простыла. Твоя бабуля».
За время длительного ночного перелета из Феникса в Аризоне в Лондон она постепенно утратила силу в ногах, а на следующее утро, когда самолет благополучно приземлился в Хитроу, вся нижняя часть тела у нее отнялась. Бабушка с трудом добрела до поста иммиграционной службы. Больше она не ходила.
Последовали часы тревожных расспросов, и наконец нам сказали, что все дело в менингиоме, незлокачественном, но твердом образовании, которое выросло внутри позвоночного столба и теперь давит на спинной мозг. Дружелюбные и явно всерьез озабоченные доктора извели вагоны стероидов. Стероиды не помогли. Пришлось делать операцию. Хирурги долго обсуждали, что надо делать, и сделали все очень тщательно, но во время операции были повреждены сосуды, снабжающие кровью спинной мозг, и стало только хуже.
Когда бабушке бывало не по себе, с этим обычно стоило считаться.
Ей было не по себе в тот день, когда она проделала восемнадцатичасовое путешествие, надеясь уговорить моих упрямых родителей оставить свой любимый дом, – лишь затем, чтобы увидеть, как этот дом взорвался, похоронив их под собой. Не по себе – хотя и не так сильно – ей было и в тот день, когда мне сломали лодыжку тележкой для гольфа. А еще раз мы не поехали кататься на горных лыжах в одну долину, только оттого, что бабушке снова стало сильно не по себе. И благополучно избежали гибели под снежной лавиной.
Когда улеглась медицинская пыль, моя бабушка, теперь уже не шустрая, принялась отпускать шуточки насчет «частичной бездеятельности». Она ужасно боялась, что ее «уйдут на пенсию». Однако этого не случилось. Ей поручили писать заметки об отдыхе и путешествиях для инвалидов. А я заключил договор с агентством, присылающим сиделок. Они пообещали каждую неделю отряжать нового доброго ангела, который будет жить на квартире и заботиться о бабушке: обихаживать ее, ходить в магазин, готовить, одевать свою пациентку и вывозить ее туда, где она будет собирать материал для своих новых заметок. Ночевали сиделки в маленькой комнатке с окнами во двор, где полки до сих пор были забиты моими учебниками по физике. Ношение формы – по желанию. Бабушка настояла также на том, чтобы сиделки смотрели прогнозы погоды.
Из всех сиделок, которых присылало агентство, плоха оказалась только одна: она была очень непривлекательна, угрюма и к тому же привезла с собой собаку. Бабушка предпочитала, чтобы ее добрые ангелы годились ей во внучки, были хорошенькими и не обремененными посторонними обязанностями. И агентство, к своему изумлению, обнаружило, что сиделки, раз поработавшие у моей бабушки, просятся к ней снова.
В тот четверг после ленча у Каспара Гарви я, в числе прочих новостей, рассказал бабушке и о заболевшей кобылке – и, как всегда, обнаружил, что она уже успела подумать об этом и сделать свои выводы. Впрочем, это и неудивительно: бабушка поглощала газеты со скоростью пылесоса, а поскольку она сама всю жизнь работала в газете, то имела привычку читать между строк и додумывать то, о чем умолчал автор.