Второе убийство Сталина
Шрифт:
Полторы недели заняло путешествие из Петербурга в Красноярск, куда ссыльный прибыл 11 июля. Чтобы проделать остальные полторы тысячи километров, потребовался месяц, и лишь 10 августа они прибыли в «столицу» Туруханского края, село Монастырское. Плыли по Енисею — другой дороги, кроме реки, здесь не было, на берегах — кордоны. Не убежишь.
Это время было тяжелым для Иосифа. Революция сошла на нет, и никакого подъема не предвиделось. Если заграничные цекисты предавались привычной для себя виртуально-политической деятельности, которая их вполне удовлетворяла, то практикам, работавшим внутри России, было непросто. Косвенно о душевном состоянии Иосифа можно судить по его фотографиям того времени. Если еше в 1908 году на нас с фото смотрит энергичный, с гордой посадкой головы человек, то два года спустя картина иная: он сутулится, глядит устало, и видно, что поддерживает этого человека только воля. На фото 1912 года лицо отекшее — по-видимому, что-то не в порядке со здоровьем, — а ему ведь нет еще и тридцати пяти лет! Снимки 1908 и 1912 годов разделяет всего четыре года, а по внешности кажется, что прошло лет десять. О его разочаровании в партийном руководстве и общеполитической работе говорят интонации писем — «буря в стакане воды», «занимаюсь всякой ерундой», а настоящей работы нет и не предвидится, и встает во весь рост вопрос: как дальше жить? Заниматься имитацией деятельности и проживать партийные деньги? Что делать?
Отношения со ссыльными тоже не очень-то складывались. Судя по отрывочным, но красноречивым свидетельствам, в маленьком интеллигентском сообществе, сложившемся в Туруханском крае, которое тоже было по психологическому климату далеко не простым, он не нашел взаимопонимания. Все не заладилось с самого начала.
«По неписаному закону принято было, — вспоминает жена ссыльного Захарова, — что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении дел в России. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно оставленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я.М.Свердлов и Филипп (Захаров. — Е. П.), работала в это время в селе Монастырском… Туда как раз и должен был прибыть Сталин. Дубровинского (один из ссыльных, знакомый со Сталиным, незадолго до того утонул в Енисее. — Е. П.) уже не было в живых.
Филипп, не склонный по натуре создавать себе кумиров да к тому же слышавший от Дубровинского беспристрастную оценку всех видных тогдашних деятелей революции, без особого восторга ждал приезда Сталина, в противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественнее встретить Сталина. Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь… Прибыл! Пришел в приготовленную для него комнату и… больше из нее не показывался. Доклад о положении в России он так и не сделал. Свердлов был очень смущен».
Ну, что есть, то есть — Иосиф был человеком резким и, по европейским понятиям, не слишком воспитанным. Если ему люди нравились — то нравились, а если нет, он мог быть и невежливым — но никогда, кстати, не позволял себе открытого хамства, в отличие от того же Троцкого. Он устал с дороги, был угнетен духом и совершенно не склонен ни к какому общению.
Это была самая суровая ссылка в его жизни. Он, конечно, не переставал надеяться на побег, но, будучи опытным подпольщиком, понимал, насколько трудно отсюда бежать. Понимал он и другое — для него, южанина, да еще больного туберкулезом, шансов отбыть ссылку и вернуться живым было не так уж и много. В довершение всего здесь Иосифу пришлось столкнуться с самой настоящей нуждой. Другие ссыльные могли хотя бы заработать физическим трудом, но с его наполовину действующей левой рукой и туберкулезом такой возможности не было. Нет, трудно ему бывало и раньше, но так трудно еще не приходилось никогда.
Биографы Сталина иной раз с удивлением, иной раз со скепсисом отмечают, что это был феноменально бескорыстный человек. В 1990-е годы многие публицисты (не историки!) выискивали свидетельства о том, что это все ложь, маска, что на самом деле он был жаден до денег — ну так хотелось пристегнуть весь мир к собственным убогим представлениям о счастье, — однако свидетельств, кроме откровенных сплетен, не находилось. С самых молодых лет этот человек всегда был беден, причем беден абсолютно, до того, что из вещей имел только то, что на нем надето. Да, он, как профессиональный революционер, находился на содержании партии, и это содержание должно было давать какие-то средства к жизни, но у него почему-то никогда ничего не было — ни дома, ни денег, ни даже лишней одежды. В 1908 году Шаумян писал: «На днях нам сообщили, что Кобу высылают на север и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем». Куда он девал те деньги, которые получал от партии или мог заработать? Можно предположить, куда. У него в Гори была мать, которую он безмерно любил. Свидетельств о том, что Коба помогал матери, не сохранилось, но не сохранилось и свидетельств, что он этого не делал. Екатерина Джугашвили, которая была пряма и никого не боялась до такой степени, что в середине 1920-х годов при стечении народа прямо спросила своего сына, нет ли на его руках царской крови, — так вот, она не сказала о сыне ни слова упрека, ни одной жалобы на то, что тот бросил ее и не заботился о ней. Кстати, в 1929 году он пишет матери: «Присылаю тебе сто пятьдесят рублей — больше не сумел». А ведь это пишет глава государства, который мог поселиться сам и ее поселить хоть в Зимнем дворце!
Итак, Иосифа определили на жительство сначала в станок Мироедиха, потом, через две недели, — в Костино. Оттуда он пишет и пишет отчаянные письма с просьбами о помощи. Сразу по прибытии Зиновьеву в Краков: «Я, как видите, в Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля…» Он надеялся, что и эта ссылка будет непродолжительной, как и прежние. Кстати, уже 1 октября ЦК принял решение об организации побега Джугашвили и Свердлова и о выделении на это 100 рублей. Но эти деньги еще надо было доставить в Монастырское — когда-то они придут. И потом, это ведь не на жизнь, а на побег…
10 ноября Иосиф пишет в Петербург своей хорошей знакомой Т. А. Славутинской. «Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что поделаешь — нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых и раздобыть рублей 20–30? А то и больше? Это было бы прямо спасение. И чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куплены в достаточном количестве, запас в исходе. Я надеюсь, что если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то "кавказец с Калашниковской биржи" того и гляди пропадет…»
Следующее письмо — совершенно потрясающий документ. В промежутке он получил посылку из Петербурга. Можно только догадываться, какие слова содержались в сопроводительном письме, сколько человеческого тепла было в них вложено, потому что обычно сдержанный и как бы извиняющийся за все свои просьбы Иосиф ответил на них таким взрывом эмоций, какого трудно было бы ожидать от этого человека. Итак, 12 ноября он пишет: «Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у вас нового белья, я просил только своего старого, а Вы еще купили новое, израсходовались, между тем, жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая. Милая — милая». Из этого письма, если его правильно понимать, без психологических извращений по поводу угодливой природы тирана, видно только одно — насколько не хватало суровому Кобе простого человеческого участия и как открыто, всей душой он отзывался на любое доброе слово. Да, есть товарищи — но это профессиональные, если хотите, деловые отношения, а тепла-то и недоставало. Недаром позже один из родственников Аллилуевых, той семьи, у которой он нашел приют в Петербурге, скажет: «Они, мне кажется, его жалели…».
Несколько позже он обращается к Малиновскому с отчаянной мольбой: «Здравствуй, друг. Неловко как-то писать тебе, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и на одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе — и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-демократической фракции до сих пор остается "Фонд репрессированных", пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы рублей в 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то может быть, вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу. Потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен…» [39] Обратите внимание на извиняющийся тон письма, автору которого явно неловко затруднять предельно занятых товарищей — а ведь это пишет, по сути, первый по положению в партии из большевиков России. Можно представить себе, каким ушатом возмущения окатил бы товарищей на его месте Троцкий!
39
Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 395–398.
В конце ноября в Монастырское, «столицу» Туруханского края, пришли наконец 100 рублей, выделенных ЦК для организации побега. Но присланы эти деньги были на имя Свердлова, и Джугашвили решил, что партия собирается устроить побег только ему одному. Позднее он писал: «Тов. Андрей получил их, но я думаю, что они принадлежат ему и только ему». Почему он так подумал, какие основании у него были полагать, что партии нужен только один из двоих российских членов ЦК? Казалось бы, у него не было оснований для подобной неуверенности в себе, и тем не менее… Впрочем, сын сапожника, самоучка, он должен был чувствовать себя среди интеллигентской верхушки партии чужаком. Косвенным подтверждением, что в то время он отнюдь не был своим для них, даже будучи членом ЦК, могут служить письма Ленина Зиновьеву и Карпинскому, датированные 1915 годом и содержащие совершенно неожиданное поручение: «Большая просьба: узнайте (от Степки или Михи и т. п.) фамилию "Кобы" (Иосиф Дж? Мы забыли). Очень важно!»