Второй Салладин
Шрифт:
– Пол, давайте подумаем обо всем. В эту самую минуту один американец из корпорации "Ай-би-эм" продает одному русскому из Комитета по научным исследованиям сложнейшее программное обеспечение, в котором не под силу разобраться ни вам, ни мне. Предательство? Нет, это делается в открытую! Деловыми людьми! При поддержке и с одобрения обоих правительств. Это просто торговля. Точно так же продаются лицензии на разлив "Пепси-колы" и производство "Форда Пинто". Взамен мы отваливаем вам тонны наших полезных ископаемых, руд и прочего. И чего вы хотите добиться на фоне этого обмена, этой буйной феерии коммерческой алчности, этой идеологической кооптации? Не глупите, Пол. Вы помешаете одному человеку – мне – стать полковником. Это действительно смешно, Пол. Я хочу, чтобы мы с вами сотрудничали в этом деле.
На его
– Пол, мне сказали, вы провели ужасный вечер. Охранник утверждает, что вы совсем не спали. У вас больной вид, Пол. Честно говоря, вид у вас – краше в гроб кладут. Жутко. Думаю, вчера я позволил им зайти слишком далеко. Рана осталась кошмарная. Если бы вы видели ее, Пол, вас бы передернуло. И мухи. Должно быть, мухи сводят вас с ума. Пол! Сколько еще вы намерены продолжать в том же духе? Вы же просто губите себя!
К этому времени Чарди уже оставил все мысли о героизме. В камере, в окружении людей со сварочными горелками, отвага не имела смысла. Ему стало наплевать на курдов; пусть они переловят всех курдов, пусть переловят Улу Бега с его шайкой безумцев. Да и управление – что в нем было толку? Они позволили ему провисеть на веревках уже три дня, в собственных нечистотах, в камере, кишащей крысами, в средневековой темнице, полной прелой соломы, где по ночам разносились крики других людей, где его мучили кошмары, жуткие и бесконечные, и он не мог думать ни о чем, кроме сварочной горелки.
– Можно подумать, кому-то есть до этого дело, – продолжал Спешнев. – Вы действительно полагаете, будто кого-то из вашей верхушки заботит ваша судьба? Задумайтесь, Пол – вы действительно довольны тем, как они с вами обходились? Разве они не поглядывали на вас свысока, как на какого-то авантюриста из рабочего класса, немногим лучше простого наемника? Поправьте меня, если я не прав: они все носят костюмы в полосочку и черные туфли, так? Я прав, я знаю, что прав. Они не прикладывают ни к чему ни малейших усилий. Они носят эти свои очки в розовой оправе, пластмассовые штучки-дрючки. Все они прекрасно знакомы друг с другом и с отцами друг друга, все они ходили в одни и те же школы. Они играют в сквош. Они отправляют своих детей в те же самые школы, где учились сами. Они живут в самых шикарных пригородах Вашингтона. В Маклине или в Чеви-Чейзе. Они пьют вина и знают толк во французской кухне. Они говорят на другом языке. А вы наводите на них ужас. Вы пугаете их до икоты, потому что относитесь к тем редким людям, у кого есть талант. О, как посредственности ненавидят талант! Они презирают его! Он внушает им страх. Вы – талантливый боец, у вас есть воля, отвага. А они отчаянно вам завидуют и ненавидят вас за это. Подумайте об этом, Пол. Не глупите. Неужели ради этих людей стоит терпеть такие пытки? Подумайте о том, что я говорю, Пол. Они бросят вас гнить тут до второго пришествия. У них не хватит воображения, чтобы представить себе все то, чему вы здесь подвергаетесь, Пол. Скажите мне, это ведь так легко.
Это действительно было легко. Спешнев хотел знать частоты, время выхода на связь, позывные, применявшиеся для связи с курдами. Это было так просто. Частота была 119,6 мегагерц, ничего необычного, но курдские приемники и передатчик ЦРУ в Резайе были так точно откалиброваны, что побочное излучение сводилось к минимуму. Радиосвязь была коньком управления. Чтобы перехватить передачу, нужно было настроиться точно на нужную частоту, и если Спешнев не знал ее, у него не было никаких шансов. Позывные тоже были несложными: "Фред – Тому" по нечетным числам, "Том – Фреду" по четным. Все было просто до примитива, прямо по справочнику управления стратегических служб времен Второй мировой. Чарди может назвать их Спешневу за десять секунд. Десять секунд – и его оставят в покое.
– Пожалуйста, не делайте мне больше больно. Пожалуйста, – попросил он.
– Вы будете сотрудничать?
Чарди крутился на веревках, пока ему не удалось взглянуть русскому в глаза. Его взгляд молил о прощении, и русский отозвался.
– Вы что, не понимаете? – хрипло прошептал Чарди. – Я... я просто не могу.
Среди курдов была Джоанна. Ему пришлось бы отдать им Джоанну, а этого сделать он никак не мог. На его спине выжгли четвертую дырку.
К пятому дню Спешнев начал терять терпение. Чарди слышал, как он меряет шагами камеру, как хрустит под его ботинками солома.
А Чарди пытался думать о Джоанне.
– Ранние ожоги у вас серьезно нагноились, Пол. В них копошатся личинки и мухи. Воспаление выглядит устрашающе. Ужас, сколько гноя. Вам не помешал бы врач, Пол. Не знаю, как вы терпите такую боль. Вам, наверное, очень больно.
Он никогда не видел ее обнаженной. И никогда не увидит. Это всегда происходило в спальном мешке. Он пытался представить ее обнаженной. Пытался отгородиться ее наготой от этой клетушки.
– Здешние мухи могут откладывать яйца, Пол, которые проникают в вашу кровеносную систему. Кровь разносит их по всему телу. Они вылупляются в самых странных местах, Пол. В легких, в пальцах ног, в гениталиях, в сердце, в мозгу. Пол, все эти букашки копошатся у вас внутри, поедают вашу плоть. Гниение и грязь распространяются по вашему телу, пожирают вас изнутри, поглощают вас.
Ее груди. Он пытался воссоздать в своем воображении их тяжесть и вес, размер сосков. Он сосредоточивался изо всех сил.
– Пол, антибиотик мгновенно решил бы эту проблему. Всего одна таблетка, один укол, и современная медицина торжествует победу, а захватчики уничтожены. Или они будут пировать и жиреть на вашей плоти, питаться вашими органами, Пол. А вот здесь, со спины, вас будет поедать сварочная горелка, Пол. Неизменная горелка, Пол. Она уже здесь. Скажите, Пол, вы уже готовы к горелке? Пол, это убийственно. Но вы вынуждаете меня исполнить мою обязанность. Помогите мне, Пол. Позвольте мне спасти вас от горелки и от насекомых. Помогите мне.
Но Чарди не думал ни о чем, кроме Джоанны, и не мог помочь ему. На его спине выжгли пятую дырку.
На шестой день русский потерял терпение.
– Черт бы вас побрал, Пол! Черт побери, Чарди, позывные! Позывные, черт тебя дери! Частоты.
Чарди висел на веревке. Перед ним была стена. Он слышал, как проскрипели колеса тележки – в камеру ввезли тяжелую ацетиленовую горелку. Он никогда не видел ее, но слышал, как она лязгает о стены, слышал скрежет, с которым металлические колеса катились по каменному полу. Он понятия не имел, кто управляет горелкой, кто непосредственно орудует ею, но все, что происходило, безусловно, происходило по распоряжению Спешнева.
Теперь они регулировали сопло горелки; он слышал, как негромко звякнули вентили, и ацетилен начал смешиваться с кислородом. Как всегда, он ощутил запах газа, и его рефлекторно затошнило, он начал задыхаться и корчиться на своих веревках, извергая наружу несуществующее содержимое желудка.
– Она здесь, Пол. Горелка. Время пришло. Вы готовы, Пол? Горелка здесь, ее уже зажгли. Голубое пламя горит, Пол. Боль от него неописуема. Мой человек еще немного подождет, подрегулирует пламя.
Чарди безвольно уронил голову на грудь. По подбородку протянулась ниточка слюны. Для него не существовало ничего, кроме горелки, он чувствовал ее приближение всем своим нутром. Веревка впивалась в руки. Пальцы его превратились в синие сардельки. По рукам сочилась кровь. Он висел на том, что от него осталось.
– Пол, не вынуждайте меня снова унижать вас! Не надо!
Чарди пустил в ход свое последнее оружие. Свою игру. Он пытался думать о баскетболе. Пытался заслониться игрой. Он пытался вспомнить все то, что больше всего любил в ней: шершавый бок мяча под ладонью, ликование от того, что удар достиг цели, в особенности под конец последнего периода, когда команды шли ноздря в ноздрю; спортивная злость, физический азарт борьбы под щитами. Он перенесся в просторный темный спортзал. Он не знал, есть ли на трибунах зрители; их было не разглядеть. Не различить было и противников: они казались тенями, и эти тени били по нему, налетали на него. Зато он видел кольцо, единственное светлое пятно на этой бескрайней арене, оранжевый круг, четкий и безупречный, с натянутой на него белой сеткой. Он не мог промахнуться. Он забивал и забивал. Он бросал мяч в это кольцо, и тот послушно ложился в цель. В нос бил запах собственного пота, от усталости перед глазами стоял туман. Ноги его не слушались, от утомления движения получались смазанными. Но он был способен забить мяч. Ему казалось, что он способен на это.