Второй шанс-IV
Шрифт:
— А уж дочь моя, — не обращая на его слова никакого внимания, продолжил Фролов, — уж на что тихая, скромная девочка, и то словно с цепи сорвалась… Кстати, Ольга, где она?
— Сказала, с подругой к ней в гости пойдёт.
— Ну мы с ней ещё дома поговорим… Так вот, в то время как мы прикладываем все усилия к тому, чтобы наша молодёжь воспитывалась в духе марксизма-ленинизма, в духе любви к своей Советской Родине, что она может вынести с такого вот, позволения сказать, концерта? Ничего хорошего!
— Позвольте, — негромко, но настойчиво возразил Гольдберг, — но эта программа была принята
— Светозарова я знаю, странно, что он разрешил исполнять такой репертуар… А вы, Варченко, вы же такие книги пишете, песни для Пугачёвой — а сами на сцене обезьянничаете. Это уж ни в какие ворота!
— Василий Кузьмич, — не выдержал я, — это НОРМАЛЬНЫЙ концерт, и не наша вина, что вам по телевизору показывают в лучшем случае «Песняров» и «Самоцветы». Есть и другая музыка, и поверьте, в том, что мы исполняем, нет никакой крамолы на советский строй или попытки подорвать моральный дух нашей молодёжи. Эффект от исполнения нами песни «И вновь продолжается бой» на порядок сильнее, нежели когда это поёт Иосиф Давыдович Кобзон. Он поёт для стариков из ЦэКа на всяких кремлёвских концертах, а мы поём по-настоящему для молодёжи, и именно наше исполнение поднимает в них патриотический дух, а не забронзовевший Кобзон.
Лицо Фролова так налилось кровью, что казалось, его голова сейчас лопнет и во все стороны брызнут ошмётки мяса и мозгов.
— Что… Что ты сказал, сопляк?! — наконец просипел он, хватаясь за сердце. — Старики из ЦэКа? Забронзовевший Кобзон?
— Вася, тебе нельзя волноваться…
— Уйди, Оля, со своим нитроглицерином… Посмотри! Посмотри, кого мы с тобой воспитали! И вот такие, как он, будут строить коммунизм?! Да они скорее разрушат то, что мы построили, ради чего проливали пот и кровь, разрушат до основания, а затем… А затем они начнут строить КАПИТАЛИЗМ!
Громко прошептав в полной тишине это слово, он поднял вверх указательный палец и выпучил налитые кровью глаза. Мне реально стало страшно, и не только за него. Случись что с этим деятелем — так ведь я виноватым окажусь. Не приведи бог инфаркт или вообще — тьфу-тьфу — коньки отбросит… Даже не хочется думать, что за этим может последовать. Но мне есть что сказать в ответ.
— Не знаю, чем мы всё же так вас вывели из себя, но неделю назад на нашем концерт был Георг Васильевич, и ему всё понравилось. Даже в гримёрку зашёл, поздравил нас с успешным дебютом.
Я видел как-то вживую хамелеона, даже в руках держал в контактном зоопарке. И сейчас лицо Фролова мне напомнило ту самую ящерицу, но при этом способную менять не только окрас, но и поведение. Прямо как у Чехова с его Очумеловым[1].
Вмиг побледневший Василий Кузьмич зашлёпал губами, и наконец выдавил из себя:
— Георг Васильевич? Э-э-э… Георг Васильевич одобрил? А-а-а… А в целом, если подумать, не такое уж и плохое выступление, да, Оля?
И он со страдальческим выражением лица посмотрел на супругу. Та, сделал глотательное движение несуществующим кадыком, натянула на своё будто высеченное из булыжника лицо улыбку.
— Полностью согласна! Я бы даже сказала, это было очень ярко, мне даже хотелось иногда подпевать.
— Вот-вот, —
Он как-то совсем скис и беспомощно смотрел на меня, хлопая глазами. Точно так же хлопал глазами и Хованский, пребывая в небольшом шоке от резкого изменения ситуации. И только Гольдберг прятал в усах ироническую ухмылку.
Понимая, что инфаркт первому секретарю райком пока не грозит, я решил, что спектакль пора заканчивать. Бросив взгляд на часы, с извиняющим видом произнёс:
— Товарищи, у нас автобус на Пензу через тридцать пять минут. Вы уж извините, но нам пора.
Фролов и его жена синхронно закивали, как пара китайских болванчиков, а мы с Гольдбергом развернулись и с чувством собственного достоинства покинули кабинет. За дверью Семён Романович остановился, растерянно глядя на меня.
— А как же деньги?
В этот момент дверь позади нас снова распахнулась, выпуская наружу Хованского.
— Семён Романович, вот, возьмите, как договаривались.
С этими словами он сунул ему в руку обычный конверт. Гольдберг заглянул внутрь, лицо его приобрело явно более радостное выражение, и он с чувством пожал Виктору Ильичу руку.
— Спасибо! Надеюсь на дальнейшее плодотворнее сотрудничество! Как там себя ваш секретарь чувствует?
— Матерится про себя, — довольно хмыкнул Хованский. — Здоров вы его умыли, а то я уж подумал, что мне после вашего концерта скоро замену найдут. Кстати, поспешите на автовокзал, а то вдруг ещё билетов на автобус не достанется, придётся вас в местной гостинице на ночлег устраивать.
[1] Полицейский надзиратель Очумелов — герой рассказа Чехова «Хамелеон»
Глава 6
14 февраля — День всех влюблённых. В постперестроечной России это знали все, даже дети. И отмечали, как ни странно, хотя я предпочитал всегда делать вид, что это праздник буржуйский, и не фиг тратиться на цветы и прочие духи с золотыми побрякушками.
В СССР о Дне святого Валентина никто и слыхом не слыхивал. А если и слыхивал, то считал это очередной религиозной глупостью, придуманной католиками. В принципе, я был солидарен с этим утверждением, однако решил всё же преподнести своей девушке букет дорогущих роз с Центрального рынка. Просто так, без повода. Все женщины любят цветы без повода, а роза — королева цветов, так что получите и распишитесь.
Инга и впрямь обрадовалась, а как при следующей сообщила, мама тоже порадовалась, что у её дочурки такой заботливый и романтичный жених. При слове «жених» Инга слегка вспыхнула, но что уж тут — жених и есть. Пока, правда, грядущую свадьбу мы не обсуждали, вообще старались не касаться этой темы, но уверен, каждый из нас не раз возвращался мыслями к тому, что рано или поздно ЭТО случится, и как вообще после ЭТОГО будет складываться наша семейная жизнь? Вариантов в моей голове было несколько, от «жили они долго и счастливо» с кучей детишек и внуков до развода на второй месяц. Жизнь — штука такая… Человек предполагает, а бог располагает.