Второй вариант
Шрифт:
Толчком распахнув дверь, нашел взглядом примостившегося в углу адъютантского купе поручика — он торопливо пил горячий чай.
Забыв, что идет дождь, Слащев вышел из вагона, едва ли не побежал к станционному зданию — на теле-граф. Адъютант догнал его, накинул на плечи шинель. Несколько человек личного конвоя опередили Слащева и адъютанта, вклинились в толпу, расчищая путь.
Стучали под ногами доски деревянного перрона, брызги летели на шинель, лицо сразу стало мокрым, но Слащев этого не замечал. Он думал сейчас о том, что просто обязан помешать созыву совещания в Севастополе: ведь даже представить себе трудно, какое впечатление произведет
Слащеву казалось, что спасти положение может лишь его немедленное свидание с Деникиным…
В небольшой комнате табачный дым затянул потолок, окутывал туманными облаками узкий длинный стол с двумя телеграфными аппаратами. Увидев генерала, молодой телеграфист испуганно вскочил.
— Закройте дверь, поручик, — сказал Слащев стоявшему за спиной адъютанту, — и позаботьтесь, чтобы мне не мешали. — Повернувшись к телеграфисту, кивнул:
— Пишите. Пишите так: «Феодосия. Его высокопревосходительству генералу Деникину». — Пальцы телеграфиста забегали по клавишам буквопечатающего «Бодэ», аппарат мягко застучал. — Пишите дальше: «Прошу принять меня по срочному вопросу. Надеюсь на личную встречу до того, как состоится совещание в Севастополе… — Задумавшись, не заметил, что телеграфист уже отстучал текст и теперь почтительно смотрит на него, ожидая продолжения. — Пишите, — глухо продолжал Слащев: —…которое явится для русской армии случаем беспрецедентным. Генерал-лейтенант Слащев». Добавьте, что жду ответа у аппарата.
Ждать пришлось долго. Все сильнее раздражаясь, Слащев поглядывал на молчащий аппарат, словно торопил его, и вдруг обнаружил, что его нетерпение передалось телеграфисту — тот сидел за столом бледный, опустив руки вдоль напряженного туловища. Сейчас этот человек в черной форменной тужурке напоминал ему испуганную птицу.
«Да ведь он боится меня…» — Вспомнив, что в последнее время он все чаще и чаще примечает страх на лицах людей, поморщился…
Стук ожившего аппарата заставил Слащева шагнуть к столу. Он нетерпеливо подхватил бумажную ленту.
«Джанкой. Слащеву. Полагаю, что приказы старших надлежит не обсуждать, а исполнять неукоснительно. Деникин».
Рука сжалась в кулак, Слащев с силой дернул ленту, сунул ее в карман.
Назад к своему вагону генерал шел, старательно глядя под ноги, точно боялся оступиться, лицо у него горело, словно от пощечины — подобной обиды он не испытывал давно.
Медленно, с видимой натугой переползая от полустанка к полустанку, шел из Симферополя на север полуострова поезд. Был он довольно длинным и пестрым: несколько обшарпанных теплушек, товарные вагоны и среди них — один классный, пассажирский, с занавесками на окнах. На полустанках было малолюдно. Пассажирами поезда в основном были крестьяне, привозившие на базар продукты. Везли солдат. Возвращались домой просители.
… В одном из купе классного вагона сидели две молоденькие девушки, которых в Симферополе никто не провожал, что казалось необычным даже по тем сломанным временам. Впрочем, отыскать нужный вагон девушкам помогал молодой, щеголеватый офицер, сейчас картинно стоявший в дверях.
На первый взгляд, девушки были похожи — обе большеглазые, светловолосые, смуглые, с той милой припухлостью губ, которая свойственна девичьим лицам на пороге юности, обе в длинных юбках и шерстяных жакетах с присборенными, приподнятыми над плечами рукавами. Однако, присмотревшись, можно было увидеть и несхожесть: девушка, сидевшая у окна, была строже своей соседки, ее темно-серые глаза смотрели прямо и пытливо, в линиях красивого лица чувствовалась скрытая энергия и серьезность.
Лицо ее подруги отличалось мягкостью, доброй улыбчивостью — на такие лица обычно смотрят с удовольствием, но вскоре же и забывают. Она оживленно разговаривала с молодым поручиком.
— О, господин Юрьев, как удачно, что вы тоже едете! Мы так благодарны вам за помощь!
Поручик склонил голову:
— Что вы, Елизавета Львовна, я почел за честь быть хоть чем-то полезен вам и вашей подруге.
— А почему вы давно не были? — продолжала кокетливо улыбаться Лиза. — Совсем забыли нас… Знаете, в эти времена теряешь друзей. Вот и с Верой мы сидели за одной партой, а теперь так редко видимся. — И Лнза полуобняла подругу, как бы приглашая принять участие в разговоре.
Вера коротко взглянула на нее — оживление Лизы угасло, теперь она едва отвечала Юрьеву. Он откланялся и ушел, пообещав зайти попозже.
Лиза виновато посмотрела на подругу, придвинулась ближе.
— Вера, ну, не печалься так! Вот увидишь, мы сделаем что-то для Коли. Яков Александрович мне не откажет… Ну, Верочка, душенька, не будь такой, ну, пожалуйста!..
Вера лишь молча кивнула и снова отвернулась к окну.
Она вспоминала то, что случилось вчера за полночь.
В окно постучали — и Вера тотчас проснулась. В последнее время она постоянно ожидала, что в окно постучат — размеренно, с одинаковыми интервалами, как было условлено. И хотя постучали иначе, нетерпеливо подбежала к окну, отвела занавеску и отпрянула: к стеклу прижималось чужое, незнакомое бородатое лицо.
Вера постояла мгновение в нерешительности, тревожно оглянулась — как бы не услышал отец, — встала на подоконник, открыла форточку и спросила громким шепотом:
— Ко вы? Что нужно?
— Вы, стало быть, барышня Дерюгина? — простуженно спросил бородач, запрокинув голову.
— Ну я, — откликнулась Вера. — Что случилось?
— Записку велено передать. От братца вашего…
— От Коли? — Вера громко ахнула, забыв, как чуток сон отца. — Но как же?.. Подождите… Идите на крыльцо, я сейчас открою.
— Не, барышня, — ответил бородач, шаря рукой у себя за пазухой. — Велено только передать. — Дотянувшись до форточки, вложил ей в руку клочок бумаги. — Ну, все. Я, значит, пошел! — Оглянувшись, шагнул в темень и тотчас растворился в ней.
— Постойте, — вскрикнула вслед Вера. — Куда же вы?..
Никто не ответил, будто и не было никого.
… Единственный Верин брат Николай Дерюгин год тому назад ушел с частями Красной Армии, покидавшей полуостров. Вестей от него не было все это время, но Вера, очень любившая брата, уверяла себя, что он жив и все у него хорошо. И вдруг эта записка…
Вера торопливо зажгла лампу. На помятом клочке бумаги было всего несколько слов: «Вера, я в плену у белых. В джанкойском лагере. Если сможешь…» — Дальше слова стерлись и разобрать можно было только подпись: «Николай». Да, это Колина рука, его почерк. Но… Какие-то мгновения Вера не могла осознать прочитанного: плен, лагерь в Джанкое… Что же это?.. Потом ее внимание сосредоточилось на двух словах: «Если сможешь…»
Коля в плену, просит помощи. Вера прислушалась. Все в доме было тихо. Она села на постель, держа перед собой записку. «Если сможешь, если сможешь…» А что она могла?