Второй вариант
Шрифт:
Туманов встал, обошел вокруг стола и остановился перед картиной на стене — отличной копией с «Богатырей» Васнецова. Он смотрел на картину и молчал. Савин ждал.
Полковник вернулся к столу.
— Вы можете взять реванш за константинопольскую неудачу с Сергеевым. В Севастополь приехал некто Астахов.
— Мне известно, — сдержанно ответил Савин.
— Может, документ с резолюцией Петра Николаевича Врангеля… при нем, — не то вопросительно, не то утверждающе произнес Туманов.
И эту интонацию шефа хорошо знал Савин. «Еще бы, — подумал, — документ!
— Понятно, господин полковник. Будет сделано!
И с тем же выражением лица смотрел, как Туманов замер, насторожился.
— Что вам понятно, Василий Мефодиевич? — тихо, не поднимая от стола глаз, спросил полковник. Резко вскинул голову, ощупывая Савина взглядом холодным, сразу сделавшимся беспощадным. — Что, скажите на милость, вам понятно?
Савин едва заметно пожал плечами:
— Если Астахов сегодня располагает нужным нам документом, то завтра этот документ должен лежать у вас на столе.
Туманов глубоко и как-то обреченно вздохнул, теперь глаза его утратили холодную жесткость и стали едва ли не страдальческими. По виду полковника не трудно было понять, что могло означать это перевоплощение, он будто говорил: «Сподобил же господь бог помощниками!» Но Савин и на этот раз предпочел ничего не заметить: ему нужны были не намеки, а четкие инструкции, чтобы потом, в любом случае, не стать козлом отпущения. И он добился своего.
— Василий Мефодиевич, голубчик, — морщась, как от боли, сказал Туманов, — дело это требует чрезвычайной тонкости. Я бы сказал — деликатности! Не вам объяснять, как нужен нам этот документ, но… У Астахова не должно быть даже малейшего желания кивать на нас с вами! Не та эта фигура, понимаете? — в последних словах его прозвучали уже просительные нотки.
— Хорошо, Александр Густавович, — вставая, сказал Савин. — Все будет исполнено надлежащим обра-зом. Можете надеяться.
— Надеюсь, Василий Мефодиевич, — быстро ответил Туманов. — Вот именно: надеюсь! — Он тоже встал, давая понять, что разговор окончен.
Из кабинета начальника контрразведки Савин вышел вполне удовлетворенный. А полковник Туманов, проводив его, испытывал раздражение. Он ценил Са-вина, хотя и считал его несколько прямолинейным, неспособным к глубокому анализу человеком. «А впрочем, к чему раздражаться? — вдруг подумал. — Пожалуй, я излишне требователен к Савину. Он опытен в своем деле, исполнителен… Чего еще желать в наше-то время?»
Еще недавно в Крыму действовало множество контрразведок — кутеповская, шкуровская, военно-морская и иже с ними. «Надо же! — подумал Туманов. — Не столько за противником следили, сколько друг за другом… Оно бы и смешно, когда б не так печально. К счастью, преобразуя армию, барон Врангель и в контрразведке навел порядок. Объединенная морская и сухопутная контрразведка подчинялась теперь непосредственно главковерху и генералу Климовичу. В Севастополе возглавить ее довелось ему, Туманову».
Полковник знал: недоброжелатели — а у какого значительного человека их нет? — приписывали это обстоятельство давнему его знакомству с Врангелем.
«Что ж, господа, пусть будет так. Однако плохо вы барона знаете, если думаете, будто он способен поручить важное дело всего лишь старому знакомцу. Нет, его доверие еще заслужить надо. А это непросто!..»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
С первыми лучами низкого, выплывающего прямо из моря солнца, под звонкий, по-утреннему чистый бой склянок просыпался Севастополь… Журба стоял на Портовой улице, смотрел на корабли, чернеющие на рейде. Полчаса назад он сошел с поезда, прибывшего из Симферополя.
— Команде вставать! — донеслось с тральщика, пришвартованного неподалеку.
Часы показывали шесть утра. Журба знал, что будет дальше. Через пятнадцать минут прозвучит команда: «На молитву!» На шканцах по левому борту выстроятся двойной шеренгой заспанные матросы.
«О-о-отче на-а-а-а-аш, иже еси-и…» — польется над водой хор охрипших мужских голосов. Потом, когда над мелкой зыбью растает молочная дымка, когда закончится утренняя приборка, засвистят боцманские дудки, заиграют горнисты, пронесутся над притихшими бухтами команды: «На флаг и гюйс — смирно!» И опять вдоль борта вытянутся во фронт матросы, единым порывом смахнут с голов бескозырки, медленно и торжественно поплывут к верхушкам мачт перекрещенные голубой андреевской лентой флаги…
Сколько раз видел он это, живя в Севастополе… Он представил себе то время, когда мальчишкой бегал сюда, к Южной бухте, и даже зажмурился. Ему захотелось сейчас же, немедля, пойти в слободку, побывать на улице своего детства, тем более, что в центр города подниматься еще нельзя — рано, слишком приметно.
Уверенно рассекая лабиринт узких улочек, крутыми корабельными трапами падают по склонам севастопольских холмов лестницы. Они очень старые, еще времен Обороны, полуразрушенные, и, кажется, многие из них обрываются прямо в зеленое буйство дерезы. Однако к разбитым ступеням подбегают тропинки: нельзя обрываться лестницам, для того и прорублены они исстари, чтоб довести до знакомой улицы, в знакомый двор, к знакомому дому. Для Журбы одна из таких лестниц- трап, спущенный к берегу детства.
Вот она, его улочка — домики лишь с одной стороны, а напротив ветви кустарника цепко обхватили край обрыва, далеко внизу плавится на солнце синева бухт. Много лет назад здесь, на перепаханном ядрами склоне слепил хибару дед Николая Журбы, отставной матрос Макар Журба, участник Обороны и георгиевский кавалер. Каждый день стучал деревяшкой по лестницам, спешил на Братское кладбище, служил там сторожем. Потом и сам лег рядом с боевыми дружками. Не стало и хибары: Роман, сын отставного матроса, построил на месте ее беленький домик и привел сюда жену Катю, певунью и рукодельницу.