Вторжение в Московию
Шрифт:
И там князь Адам повёл себя настороженно и осмотрительно.
Их Матюшка, тот самый мелкий воришка, сидел сейчас в царском шатре и пил вино, красный, распаренный после баньки. Её топили по два раза в день лишь для него, как только объявился он с лагерем около вот этой деревеньки. А подле него, тут же рядом, был его любимец, шут Петька. Тот сидел на ковре у ног его, серьёзным был, не шевелился почему-то.
«А-а, пёс, столбняк хватил!» – со злорадством подумал Меховецкий. Он, как и дьяк Пахомка, недолюбливал шута и повесил бы его давно на дереве, будь то в его власти.
– Петька, а ты почто сник? Тебе бы надо бабу найти! – стал балагурить дьяк и, как всегда, донимать шута.
Петька поднялся с ковра и сделал вид, что намерен посчитаться с ним, но лишь огрызнулся, когда дьяк невольно отстранился от него. Состроив рожицу, он плюнул на ковёр и растёр плевок, демонстративно шаркнув подошвой сапога… Что он хотел показать этим? То дьяк не понял, отвёл от него пренебрежительно глаза… Ох, как же рисковал он, дьяк, умница и интриган! Не принимал он всерьёз шута, за что платил частенько, но так и не задумался над этим. Сейчас же ему, дьяку, здесь не грозило ничего, пока царь доверял ему.
– Прошу, панове, прошу! – раздался радушный возглас царя, как только они вошли к нему в шатёр, вошли вместе с Будило и Тышкевичем.
Меховецкий не решился идти сюда вдвоём лишь с князем Адамом, о чём, как он заметил, Матюшка догадался сразу. И что-то тёмное мелькнуло на лице его, Матюшки.
– О тебе, князь Адам, наслышан много я от пана Меховецкого! Не так ли, пан Николай?.. Хм-хм! – усмехнулся он, когда увидел кислую физиономию своего гетмана. – Я буду в милости держать тебя!
Князь Адам хотел было возмутиться. Но Меховецкий легонько задел его рукой, повёл бровями, как бы напоминая о том, о чём предупреждал его вот только что. И князь Адам, смущённо, но всё же поклонился царю, тому воришке, над которым потешался всего каких-то четыре месяца назад у себя в замке, над тем, как тот был похож на кармелита… А тут – на тебе! Царь! И жесты царские, и царская улыбка, величественная, слегка надменная, достоинства полна. И ум откуда-то вдруг появился… Чёрт возьми! Не думал он, князь Адам, тогда, когда принимал в своём замке вот этого Матюшку, что и ему придётся подходить к его руке, почтительно, нагнувши спину… Но подошёл… И уловил он мельком взгляд царя: холодный, и всё те же, навыкате, блестели наглые глаза.
Пришли ещё полковники и ротмистры. И все уселись за стол вместе с царём…
– Господа, – обратился Меховецкий к собравшимся, – нам нужно решить, что делать, куда теперь выступать всем войском. И о зимовке надо бы подумать.
Эти дела были его, как гетмана. И в них он старался не пускать Матюшку, всячески оттеснял. И здесь, на совете, было решено идти на Брянск, где в прошлый раз их уже встречали хлебом-солью.
– Встретят и сейчас! – уверенно заявил Матюшка.
Он переглянулся с Пахомкой, кивнул ему головой, и дьяк выскользнул из шатра. И тотчас же холопы понесли на стол какую-то снедь. Изысканностью и изобилием она не страдала. Её только-только хватало, чтобы перекусить… Да, царский стол выглядел не по-царски: был скудным, однообразным.
Но тут холопы внесли в шатёр бочонок с крепким напитком, и все занялись вином.
Матюшка набрался быстро, сидел бледным и вдруг сорвался, когда князь Адам заикнулся о папе: мол, до Рима уже дошла весть о чудесном спасении его, царя Димитрия…
– Не папа же спас меня! И что мне папа! Для меня каждый поп – папа! – ввернул он ловко подсказанное ему как-то Меховецким.
Он богохульствовал вовсю. Припомнив Божью Матерь, прошёлся он насчёт Христа, не замечая вытянувшихся лиц полковников. И видел он перед собой лишь физиономию князя Адама, который над чем-то посмеивался. А он, в общем-то, изощрялся лишь для него. Он утомился от своих же речей, напоследок заставил ещё плясать Петьку. И тот, выжатый припадком, ещё кривлялся долго горбатым снопом перед гостями.
Глава 5. Рожинский
Март, число 20-е по русскому календарю. Уже поёт капель вовсю, и солнце ярко отражается от белизны кругом. Искрится снег и колет глаз, играет бликами повсюду. Всё повернуло на весну уже, всё ждёт её, красавицу зелёную, когда придёт она и, прихорашиваясь, очистит землю до черноты, а небо до нестерпимой синевы, разгонит облака ненужные.
Рожинский, князь Роман, вёл отряд гусар в две сотни всадников. А впереди разъездом скакали тоже его люди. Аргамак под ним шёл лёгкой рысью, а то переходил на быстрый шаг. Поскрипывало в такт седло, и звякала уздечка, хрустел, кололся тонкий лёд под твёрдыми копытами, и уходила, стремительно стелилась под ноги коня дорога. И всё назад, назад. Кусты мелькали, и деревья, и выбоины на дороге, укатанной санями и схваченной ночными, ещё сильными морозами.
Князь Роман был видным, броским, молодым. Ему и 33 лет от роду не минуло ещё. Но в глазах его уже мелькала скука. Природа одарила его ростом выше среднего, породистым и тонким носом, характером прямым и твёрдым, от войн, походов закалённым. А губы, стрункой, выдавали скрытность; усы, короткая бородка клинышком, словно срисованная с короля, их, польского, теперь вот Сигизмунда III. Он на него старался походить, хотя симпатий к нему он не испытывал. Он в мыслях полагал и в узком кругу друзей не раз всё это излагал: что тому, потомку дома шведских Вазов, чертовски повезло. Ведь претендентов на польскую корону было полным-полно тогда, когда уехал из Польши её очередной король, герцог Анжуйский Генрих, уехал за своей короной. Она досталась по наследству ему. Точнее, он сбежал во Францию, на родину, от поляков, народа своевольного, его дворян кичливых. Бежал он ночью, тайком, едва не завяз в болоте топком. А его подданные, поляки, пустились за ним в погоню, но их король бежал быстрее… И не вернулся он уже в страну, что затерялась на окраине Европы, цивилизованного мира. Она осталась чуждой для него землёй, где всякий мелкий шляхтич сам себе по воле жизнь выбирал, никаких законов не уважал и знать не знал, но твёрдо знал, что он сармат, потомок древних римлян, кровь в жилах голубая у него течёт… Затем недолгим было правление Батория, очередного избранного короля… А вот теперь и Сигизмунд, по счёту третий…
– Войцех! – окликнул он своего поручика, белобрысого малого; тот следовал всегда позади него с гусарами его личной охраны.
Все они, рослые и сильные, крутить умели ловко палашами [38] . Бой ближний, бой прямой, был их ремеслом. Он их кормил, поил и одевал и на поместья ещё немного оставлял. Так, сущий пустячок: усадьбу или замок воздвигнуть можно было на тот презренный металл, коль выпадала удача на войне.
38
Палаш – холодное оружие с широким прямым клинком, поздняя разновидность меча.
Конец ознакомительного фрагмента.