Вторжение в рай
Шрифт:
Он обмакнул свой платок в воду и вытер Хумаюну лоб, но пот тут же выступил снова. Он просто струился по лицу больного, а дрожь даже усилилась, да так, что у Хумаюна начали клацать зубы.
— Повелитель, хаким здесь.
Абдул-Малик незамедлительно проследовал к постели Хумаюна, положил руку ему на лоб, поднял веки и нащупал пульс. Затем, со зримо нарастающей озабоченностью, распахнул халат Хумаюна и приложил свою плотно обмотанную тюрбаном голову к его груди, чтобы послушать сердце.
— Что с ним?
Абдул-Малик ответил не сразу.
— Пока трудно сказать, повелитель. Нужно произвести более
— Все, что тебе понадобится, ты получишь по первому же слову.
— Я пошлю за своими помощниками. А тебе, повелитель, если я осмелюсь говорить откровенно, лучше бы уйти из спальни. После того как я завершу полный осмотр, ты получишь полный отчет, но скажу сразу: выглядит все это серьезно, даже тревожно. Пульс и сердцебиение у него слабые, но учащенные.
Не дожидаясь ответа Бабура, Абдул-Малик снова повернулся к больному. Бабур помедлил, снова бросил взгляд на восковое, дрожащее лицо сына и покинул комнату. Когда слуги закрыли за ним дверь, он вдруг понял, что его самого тоже бьет дрожь.
Сердце его сдавило холодом. Сколько раз приходилось ему опасаться за жизнь Хумаюна. При Панипате отважный молодой воин едва не угодил под всесокрушающую стопу одного из боевых слонов султана Ибрагима. При Кануа лишь в последний миг избежал смертельного удара раджпутского меча. Но ему никогда и в голову не приходило, что Хумаюн, такой здоровый и сильный, может стать жертвой недуга. Как же ему жить, если он лишится своего любимого первенца? Что значит для него Индостан со всеми его богатствами, если Хумаюн умрет? Да он в жизни не сунулся бы в этот удушливый, знойный край с его нескончаемыми дождями и тучами писклявых москитов-кровососов, если б мог хотя бы подумать, что за это придется уплатить такую цену.
Следующие полчаса Бабур провел, нервно расхаживая по внутреннему двору и подавляя желание послать слугу к хакиму за новостями. Наконец Абдул-Малик вышел на двор сам. Бабур тщетно пытался прочесть что-либо на его лице.
— У твоего сына сильнейшая лихорадка, он впадает в бред.
— А в чем причина? Это не яд?
— Нет, повелитель, потому что его не рвет. Я пока не могу сказать, в чем тут причина. Сейчас нам остается лишь попытаться изгнать заразу с потом. Я приказал растопить все очаги в его комнате и приготовлю для него пряное снадобье, чтобы разогреть кровь.
— Больше ничего не нужно? Ничего такого, что мог бы предоставить я?
— Нет, повелитель. Мы должны ждать. Один лишь Аллах решит его участь, как определяет он и судьбы всех нас.
Всю ночь Абдул-Малик и его помощники не отходили от постели Хумаюна. В протопленной до удушающей жары спальне, Бабур сидел рядом, глядя, как его сын в беспамятстве ворочается и мечется, пытаясь сбросить толстые шерстяные одеяла, которыми приказал укрыть его хаким. Хумаюн почти все время что-то бормотал, иногда вскрикивал, но его слов было не разобрать.
За час до рассвета, когда над восточным горизонтом уже проступило бледное, желтое свечение, бред Хумаюна усилился. Он издавал истошные крики, словно терзаемый страшной болью, так бился в конвульсиях, что не свалился с кровати лишь благодаря усилиям державших его, что было мочи, помощников хакима. Глаза его выкатились, язык, распухший и пожелтевший, высовывался между пересохшими губами.
Почувствовав, что не в силах больше выносить
— Прости меня, повелитель.
Оглянувшись, Бабур увидел тощую фигуру астролога Хумаюна в ржавого цвета одеянии, всегда казавшемся для него слишком просторным. Бабур отбросил с лица мокрые волосы.
— Ты о чем?
— Я созерцал небеса, повелитель, пытаясь прочесть по ним божий замысел, касающийся моего господина. И в связи с этим обязан тебе кое-что сообщить. Жизнь сына в твоих руках. Если хочешь, чтобы он остался в живых, тебе придется принести великую жертву…
Бабур, сам того не осознавая, сжал запястье астролога.
— Чтобы спасти его, я сделаю что угодно.
— Ты должен отдать самое дорогое, что у тебя есть.
— Что именно?
— Это можешь знать только ты сам, повелитель.
Бабур повернулся и торопливо, хоть и спотыкаясь на бегу, устремился в крепостную мечеть. Пав на колени на каменный пол перед отделанной лепниной нишей михраба, он начал пламенно молиться, раскачиваясь, закрыв глаза, полностью сосредоточившись на обете, который приносил Аллаху.
— Позволь мне принести в жертву себя. Позволь взять на себя тяготы и боль моего сына. Пусть умру я, а не он… Прими мою жизнь.
Три казавшихся нескончаемыми дня и ночи Бабур сидел в своих покоях. Он забросил все дела, почти ничего не ел и не пил. Бабур знал, что ему следовало бы пойти к Махам, но мысль о том, что к его собственным страхам добавится еще и ее тревога за сына, ее единственное дитя, ужасала его. Камрану и Аскари, находившимся в отдаленных провинциях, он писать не стал — да и что бы он им сообщил? Что Хумаюна свалил недуг и у хакима мало надежды на благоприятный исход? Да хоть бы он и написал, им не поспеть в Агру вовремя. Не говоря уж о том, что Бабура изводило подозрение, которое он пытался гнать от себя и ничего не мог с ним поделать: возможно, Камран и Аскари не слишком огорчатся, узнав, что их старший брат при смерти.
Почему Бог не принял его жертву? Почему он все еще дышит, в то время, как жизнь Хумаюна висит на волоске?
Никогда прежде Бабур не впадал в столь глубокое отчаяние, как в эти бесконечно долгие часы. Как ни пытался он направить свои мысли в ином направлении, в итоге все кончалось тем же — бесконечной тьмой. Хотя смерть Бабури в свое время была воспринята им как утрата части себя, то было его личное горе. Если умрет Хумаюн, это тоже будет ошеломляющей личной утратой, ибо он сблизился с Хумаюном больше, чем со всеми остальными своими сыновьями, но этим дело не ограничится. Забрав жизнь Хумаюна, Аллах, таким образом, даст знать Бабуру, что все его усилия были напрасны, а достижения ничего не стоят, что новой державе во главе с новой, великой династией в Индостане не быть. Что не стоило подражать Тимуру, а тем паче пытаться превзойти его. Ему следовало бы смирить гордыню, не давать воли тщеславию и сосредоточиться на управлении горным краем, что остался за Хайберским перевалом.