Вторжение в рай
Шрифт:
— Его следовало казнить, — промолвил Бабури позже, когда они выехали из цитадели на ястребиную охоту. Ястреб эмира, прикрепленный к его затянутому в кожу запястью золотой цепочкой, беспрерывно вертел головой, прикрытой увенчанным хохолком желтым кожаным колпачком, чуя, что скоро воспарит в небеса.
— Ты так говоришь, потому что не любишь Али-Гошта… за то, что он тебя лупил.
— Ага, и говорил, что я гожусь только навоз убирать… Да, конечно, я его не люблю. Ты прекрасно знаешь, я презираю этого старого козла. Он был самонадеянным, высокомерным дуралеем, вилявшим хвостом перед высшими и пускавшим в ход кулаки, чтобы
Бабур склонился в седле и схватил Бабури за запястье.
— Если кто так и думает, то ошибается. Мне потребовалось куда больше смелости, чтоб оставить его в живых: распорядиться о казни было гораздо проще. Мне было всего двенадцать, когда я собственноручно отрубил голову изменнику, Квамбару-Али, визирю моего отца. Али-Гошт был мне верен, когда я скитался, лишенный трона, отчаянно нуждаясь в друзьях, и замечу, эта верность принесла ему мало выгоды. Тем не менее отныне любой ослушавшийся моего приказа, кем бы он ни был, — умрет.
Стояла ранняя весна, но холодный северный ветер, который жители Кабула называли парван, все еще покрывал белой рябью темно-зеленые воды озера, раскинувшегося под стенами цитадели, и ерошил перья укрывавшихся в камышах уток. Однако снега уже растаяли, луга и пастбища пробуждались к новой жизни. На вершинах холмов распустились красные тюльпаны, а из зарослей доносились крики самцов фазанов, ищущих себе пару. Крестьяне, одевшись потеплее, чтоб не продуло, обихаживали ряды виноградных лоз, на которых спустя несколько месяцев созреют сочные гроздья, а затем из них сделают славное вино. Летом при дворе будут наслаждаться отменным вкусом напитка, охлажденного с помощью льда, доставленного с гор и сохраненного в подземных ледниках.
Бабур потянулся под покрывалом из волчьей шкуры, все еще требовавшимся по ночам для тепла, хотя девушка из племени негудари, с кожей, золотистой, как мед, собранный в горах, откуда она сама была родом, сумела разжечь настоящий огонь в его крови. Сегодня попозже он, пожалуй, поедет с Бабури на охоту. Так, ничего особенного — однако горные бараны, как раз сейчас меняющие зимние пастбища на летние, да попадающиеся порой дикие ослы — не такая уж плохая добыча.
А может быть, ему стоит побывать в саду, который он приказал заложить на клеверных лугах, покрывавших склон холма над Кабулом? Работники уже расчистили почву и сейчас прорывали в мерзлой земле каналы для будущей оросительной системы, фонтанов и центрального пруда, куда будет подведена вода из ближайшей реки. Скоро с востока его владений гонцы доставят саженцы вишни, которые будут высажены вперемежку с яблонями, а также апельсиновыми, лимонными и гранатовыми деревьями. В здешней плодородной почве они хорошо приживутся и будут быстро расти. К тому времени, когда сюда прибудут его бабушка и мать, здесь уже будет на что посмотреть.
Сбросив волчью шкуру, Бабур встал и потянулся. Сквозь резное каменное кружево выходивших на балкон дверей с восточной стороны его спальни пробивался солнечный свет. На этот балкон, под которым простирался широкий двор, веками выходили, дабы явить себя своему народу, властители Кабула. Приятно было осознавать, что теперь это право принадлежит ему.
— Что ты делаешь? Я уже третий раз застаю тебя с пером.
Тень Бабури легла на бумагу, на которой писал эмир.
— Это дневник. Забрав у Шейбани-хана Самарканд, я решил записывать все, что произойдет в моей жизни… но скоро потерял город, а потом и вовсе вынужден был бежать, спасая свою жизнь. Тогда я отложил писанину в сторону.
— А почему? Дневник помогал бы тебе успокоиться.
Бабур положил перо.
— Было много такого, что я переживал очень тяжело: вынужденная разлука с сестрой, смерть Вазир-хана… Да и о чем я мог писать, будучи беглецом, кроме как ошибках, провалах и борьбе за существование? О том, каким на вкус кажется голодающему мучной отвар? Нет, когда приходится писать о таких вещах, это не приносит никакого успокоения, а лишь порождает стыд и жалость к себе, в чем ты меня, помнится, укорял.
— А теперь?
— Теперь я снова на троне и полагаю, мои воспоминания стоят того, чтобы их записывать. Но… тут есть еще кое-что. Помнишь, при переходе через Гиндукуш мы увидели звезду Канопус, такую чистую и яркую? В тот момент я поклялся, что если Кабул станет моим, я никогда больше не перестану быть хозяином положения. Не допущу, чтобы мои поступки навязывались мне кровожадными разбойниками, вроде Шейбани-хана, честолюбивыми родичами или мятежными подданными. Я сам буду определять, что и как мне делать. Мне такое под силу, я это чувствую в каждом своем вздохе.
— А о чем ты пишешь сейчас?
— Ну… Я хочу, чтобы мои будущие сыновья, а потом и их сыновья, знали все о том, что происходило со мной — о моих достижениях и силе. Но также хочу, чтобы они с пониманием отнеслись к моим ошибкам и слабостям… к вынужденным решениям, принимавшимся ради того, чтобы выжить. Поэтому теперь я твердо намерен писать обо всем происходящем, хорошем или дурном — открыто и честно.
— Включая и то, сколько раз за ночь ты имел эту девчонку из негудари?
— Включая и это… Мужчина может гордиться многим…
Бабур хмыкнул, но потом его лицо сделалось серьезным: ему никак не удавалось выбросить из головы разговор, состоявшийся сегодня с утра с великим визирем.
— Нынче спозаранку Балул-Айюб попросил принять его.
— Ну, и ч-чего н-нуж-жно этому старому заике?
Бабури не испытывал почтения ни к возрасту, ни к сану и очень похоже передразнивал визиря с его высоким, заикающимся голосом и дрожащими руками.
— Он принес плохие новости, хотя не скажу, чтоб неожиданные. Хазары нападают на караваны, идущие в Кабул и из него, невзирая на мой запрет тревожить торговцев, и отказываются платить наложенную мной на них дань породистыми конями и овцами. Посол Вали-Гуль, отправленный к Мухаммад-Муквиму Аргуну вернулся сегодня утром… без ушей, в знак того, что они плюют на мои требования.
— Если так, этот Мухаммад-Муквим Аргун еще больший дурак, чем казалось.
— Да уж, высокомерия в нем куда больше, чем разума, но эти хазареи вообще безродное отребье. Суть дела в том, что если я быстро не прижму их к каблуку, другие племена могут последовать их примеру. Но ничего, я уже решил, что буду делать. За отрезанные уши моего посла хазареи заплатят жизнями всех захваченных нами воинов. Я сложу пирамиды из их голов выше, чем когда-либо складывал Тимур.
— Позволь мне… дай мне войско и пошли меня. Клянусь, я выковыряю ублюдков из их горных убежищ и снесу им головы с плеч.