Вторжение
Шрифт:
Не сводя с него глаз, Иван Мартынович ждал, что Шмелев еще что–то спросит. Нет, не спросил. Угрюмо смолчал. Гребенников отстегнул с пояса флягу в брезентовом чехле, разлил водку.
— Ну, что ж, Николай Григорьевич, за встречу полагается, — первым подняв стакан, сказал комиссар. — Как давно мы с тобой не виделись… Иван Мартынович не хотел ни единым словом упоминать ни сейчас, ни позже об аресте: ведь прошлое не вернешь, только омрачишь товарища и себя.
Шмелев чокнулся, но выпил не сразу, держа на весу полный стакан.
— Спасибо тебе, — сказал Шмелев, глядя на комиссара открыто и прямо. — Спасибо, что верил… — Он чокнулся вторично и залпом
— Да ты, Николай Григорьевич, смелее. Не в гостях ведь, а у себя, улыбнулся Гребенников.
"Видно, там приучили есть мало", — отметил про себя Иван Мартынович. Ему хотелось рассказать, как давал следственным органам множество объяснений, как из–за него, Шмелева, сам оказался в опале и чуть не попал туда же, в лагерь. А в октябре, не отдохнув после выхода из окружения, ходил в ЦК, разговаривал с командующим фронтом… За него, Шмелева, поручался также узнавший об этом аресте полковник Демин. Комиссар порывался обо всем этом сказать теперь, с глазу на глаз, но что–то удерживало его, и он только спросил:
— Полковника Демина помнишь? Ну, который до войны к нам в лагеря приезжал?
— Помню, — с видимым безразличием кивнул Шмелев.
— Хороший человек. За тебя поручался.
— Не знаю, — ответил Шмелев и встал.
Прошелся к двери, уставился взглядом в темный, подернутый инеем угол землянки. Потом, обернувшись, покосился на ординарца — спит ли? — и наклонился к Гребенникову, негромко заговорил:
— Дело в конечном счете не в чьей–то обиде… И даже не в том, кого именно арестовали. Важно другое — за какую провинность, за что?.. Я, признаться, многих видел в Магадане и вынес твердое убеждение… С тридцать седьмого года верх стали брать люди, не имевшие на то права. Моральное и юридическое право они заменили вероломством. Да, да, пусть тебя это не удивляет, — заметив, как исказилось лицо комиссара, проговорил Шмелев. — И они диктовали волю тем, кто правду резал в глаза, кто хотел своей стране и своим людям добра, кто не мог мириться с неправдой. А правда, которую нам завещал еще Ильич, не каждого устраивала. Иным она мешала строить свою карьеру. По этой причине они и строчили доносы, а потом физически расправлялись с неугодными, а в сущности с честными людьми. Это надо понять… За ум сажали. Печально, но факт.
Шмелев шагнул к столу, сел, подперев кулаком худую Щеку.
После трудной паузы заговорил Гребенников.
— Солдаты у нас, если бы ты видел их, — герои! — похвастался он, хотя и чувствовал, что говорит невпопад, скорее ради того, чтобы не дать угаснуть беседе.
— Увижу, — ответил Шмелев.
И опять молчал. Видно, с непривычки водка на него подействовала. Напрягаясь, он каким–то не своим хриплым голосом спросил:
— Всех вывезли, людей–то?.. — и посмотрел на комиссара в упор. Глаза его точно остановились, жгли своей тоской и болью. Под этим взглядом Гребенников поежился, даже отвернулся. Но молчать не мог. И ответил глухо:
— Могли бы, но… — Он помолчал, заметно бледнея. — Жена твоя тоже там… осталась…
Шмелев засунул пальцы в поседевшие волосы, и, будто очнувшись, попросил:
— Налей еще.
Выпил одним глотком…
Иван Мартынович тоже выпил и спросил, известно ли ему, кто именно стряпал доносы, и не пора ли их, клеветников, привлечь к ответу. Лицо Шмелева передернулось, глаза загорелись.
— Сейчас не время, дорогой. Не время счеты сводить… Закончим войну, тогда и разберемся…
Комиссар пристально глядел
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Дивизия пополнялась ускоренно.
Фронт был близко. В тугом морозном воздухе снаряды, будто норовя столкнуться, пролетали с протяжным звоном и, взрываясь, раскатывали по лесу гром.
Дальнобойные орудия, стоявшие на закрытых позициях, ревели днем и ночью.
Дрожал, звенел расколотый воздух.
Чуть свет в деревянный домик полковника Шмелева вошли двое: один плотный, как сбитень, круглолицый, в овчинном полушубке, отороченном черным мехом; другой — худощавый, смуглый, в кожанке, перетянутый ремнями, к которым были пристегнуты подсумки, бинокль, планшетка, клинок, огромная кобура. Спросив разрешения обратиться, человек в кожанке представился:
— Капитан Гогоберидзе. Имеем честь докладывать, в ваше распоряжение прибыл дивизион гвардейская "катюша".
— Очень приятно, здравствуйте, товарищ капитан, — пожал ему руку Шмелев. — Где вы расположились?
— Хороший место найдено, товарищ командир. С воздуха не увидишь, с земли не найдешь.
— А поточнее?
Гогоберидзе достал карту, ткнул пальцем в квадрат 23–44.
Кивком головы пригласив человека в овчинном полушубке присесть на топчан, полковник Шмелев усадил рядом с собой капитана и расспрашивал его дотошно, интересуясь всем: питанием, настроением людей, наличием боеприпасов, спросил, какую зону накрывает залповый огонь гвардейских минометов и какова убойная сила мины.
— Гвардейская "катюша", товарищ полковник, подобно горный обвал, сметает все на своем пути.
— А как люди переносят холода? Ведь морозы круто берут!
— Привычка, — ответил Гогоберидзе. — У нас на Кавказе говорят: вода камень долбит, плотину рвет, пей вода — сильным будешь!
Шмелев проводил капитана на улицу, а вернувшись, занялся с другим командиром. Это был лейтенант Осетров, квартирьер из резервного стрелкового полка.
— Значит, нашего полку прибыло, — улыбнулся Шмелев. — А вы как себя чувствуете? На какой должности в полку?
Лейтенант ответил, что он выполняет обязанности начпрода, но службой не доволен, и тут же попросил послать его на передовую.
— Но кому–то надо и питанием заниматься, — возразил Шмелев.
— Пусть кого угодно ставят, а я не хочу. Пошлите меня на передний край, — настаивал лейтенант.
— Почему? Может, кто обижает?
— Хотите откровенно знать, товарищ полковник? — Осетров посмотрел на него осмелевшими глазами. — У нас начальник штаба, капитан… Фамилия его Завьялов… Такой задира, такой гулящий — просто уши вянут. То колбасы ему достань, то вина раздобудь, и не простого, а марочного. Поверите, я просто с ног сбился. А если малость не угодишь, только и слышишь: "Эй, начпрод, не мешкай. Иначе отправлю в штрафную". Не служба — одно наказание. Пошлите меня… — Осетров поджал губы, ожидая благоприятного для себя решения.
— Вот что, дорогой мой… — Шмелев положил руку на его плечо. — Нет худшего позора, как бежать от несправедливости. Не имеем права. Мы служим не отдельным лицам, а обществу. Пусть это громкие слова, но их надо помнить. А с вашим Завьяловым я разберусь.
Закончив разговор с лейтенантом, Шмелев готовился завтракать, но в это время вошел адъютант и подал ему телеграмму из штаба армии. В ней сообщалось, что дивизии придается отдельный лыжный батальон, который участвует в боях, и его нужно срочно принять.