Вторжение
Шрифт:
Диктор откашлялся и проговорил из репродуктора:
— Мы получили от младшего лейтенанта Назимова буквы: «з», «д», «о», «р», «о», неразборчиво, «о».
Данилов взял красный микрофон.
— Внимание, «Пигалица»! — И повернулся к Колинскому. — Не забывайте, наш реципиент — поляк. Ему трудно читать послания, написанные нашим шрифтом. Прошу вас, старайтесь выбирать простые слова. — Он настроил далекое судно на прием следующего сигнала.
Колинский вывел печатными буквами: «Тамара шлет привет». Слова буква за буквой вернулись к нему из репродуктора.
Адмирал,
— Разрешите вас поздравить, доктор Данилов, доктор Любезная. Блестящие сдвиги!
Надо же, Андропов-то оказался прав. У них был один шанс из миллиона, и вот теперь ему, Колинскому, придется сожрать порцию дерьма. Если способностям Тамары обучить других, то советский флот можно будет оснастить собственным низкочастотным передатчиком. Пущай американцы передают свои послания подводным лодкам глубинного погружения на длинных волнах — надежная система, но очень замедленная, слово из трех букв полчаса передавать надо. А Советский Союз будет связываться со своими подлодками с помощью телепатии в один момент! Что же касается психического оружия КГБ, тут еще бабушка надвое сказала…
— Вы очень добры, товарищ адмирал! — захлебывался от восторга Данилов. — Надеюсь, ваши похвалы распространяются и на маленькую Тамару, и на Ежи, ведь они так хорошо поработали. Быть может, вы сами им об этом скажете?
— Сперва проверим еще одно послание, — сказал Колинский.
Он написал что-то на листке и показал его Тамаре. Прелестное личико выглядывало из-за медной сетки и светилось такой радостью, оттого что все прошло хорошо, что она сумела себя показать.
Затем она прочла: ОГНЕВЫЕ РАКЕТЫ.
И застыла. Темные глаза точно у затравленной лани.
Адмирал Колинский настойчиво постучал пальцем по листку.
Все ждали.
Наконец Данилов проговорил в алый микрофон:
— Внимание, «Пигалица»! У вас есть сообщение?
— Сообщений нет, — отозвался репродуктор.
Колинский без выражения смотрел на девочку. Вот, значит, ты какая, Тамара? Что ж, едва ли тебя можно винить. Ты почти и не жила, настоящая цель твоей работы даже не приходила тебе в голову. Сейчас ты возмущена и растеряна. Шарахаешься от подлости взрослых. А когда-нибудь станешь считать эту подлость своим моральным долгом. Долгом истинного патриота.
— Сообщений нет, — повторил репродуктор.
Вид у Данилова был виноватый.
— Видимо, девочка утомлена. Или чувствительность Ежи временно ослабела…
— Сообщений нет, — твердил репродуктор.
— Пойду поговорю с ней, — предложила доктор Любезная.
— Не надо, не трудитесь, — сказал Колинский. — На сегодня я видел вполне достаточно. Будьте уверены, я позабочусь о том, чтобы ваши исследования надлежащим образом субсидировались, и дам о них самый лестный отзыв в докладе Министерству обороны.
Адмирал поднялся, разорвал последний лист и высыпал клочки из пригоршни на стол. Затем кивнул адъютантам и вышел, махнув на прощанье сидящей неподвижно маленькой девочке.
Данилов и Любезная переглянулись.
— Будь она чуть поменьше, — сказала женщина, — возможно, игра бы и получилась.
— Со временем она станет прислушиваться к соображениям высшего порядка, — отозвался Данилов и взял алый микрофон. — Внимание, «Пигалица»! Эксперимент окончен. Всем спасибо за работу.
— Есть сообщение, — раздался голос из репродуктора.
Данилов чуть не выронил микрофон.
— Какое?
Усиленный микрофоном голос звучал металлически резко:
— Еще один набор букв. «Н», «е», «т».
— Нет? — хором переспросили Данилов и Любезная.
Сидящая в клетке Фарадея Тамара Сахвадзе посмотрела на них и медленно кивнула.
14
ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА
Почти три года по вечерам каждый вторник, четверг и воскресенье я приходил к Дону и Солнышку. А она приносила в гостиную маленького Дени — на занятия, которые мы называли «головными уроками».
Поначалу Дон работал вместе со мной, но не находил общего языка с детским сознанием, и его попытки телепатического общения больше напоминали дрессировку щенка: На, малыш, служи! Он не мог себе отказать в том, чтобы подразнить ребенка; обучение представлялось ему чем-то вроде забавы, а собственного сына он воспринимал не иначе как живую игрушку. Если Дени делал успехи, он не скупился на похвалы, но в основном это была долгая и утомительная тренировка. Дону недоставало терпения, он пытался давить на мальчика, и, как правило, все кончалось ревом; временами же Дени замыкался в себе, переставал реагировать и на родительские нагоняи, и на издевки.
Как я и ожидал, брата хватило на две-три недели. Даже уговоры Солнышка не заставили его принять мало-мальски заинтересованное участие в учебном процессе. Он утыкался в телевизор и во время рекламных пауз оборачивался к нам с видом насмешливого превосходства. Оно бы и ничего, но дети совершенно не умеют быть тактичными. Маленький Дени слишком явно предпочитал меня отцу. Уязвленное самолюбие моего брата выражалось в потоке таких враждебных эмоций, что это могло привести лишь к одному: чувствительный ребенок в конце концов навсегда закроет доступ в свой ум не только ему, но и мне. Я не мог не высказать Дону своих опасений, хотя и предвидел его бурную реакцию. К моему удивлению, он примирительно отозвался:
— Что ты хочешь? Воспитание детей — не моя стихия.
И добавил, что теперь после ужина будет ходить к «Синему быку» и оставлять меня наедине с женой и сыном.
Позже я узнал, что некий завсегдатай таверны по имени Тед Ковальский как-то прошелся по поводу столь необычного семейного уклада. Дон уложил его на месте коротким апперкотом и обратился к притихшим посетителям «Быка» с небольшой речью:
— Мой башковитый братец пишет книгу о поведении маленьких детей. И мы отдали ему нашего пацана в качестве морской свинки. Роги ставит на нем опыты со всякими кубиками, бусинками, картинками и тому подобной мурой, а Солнышко ему помогает. Он и меня чуть не втравил, но, по мне, лучше посуду мыть. Вот почему я тут, а мой брат, моя жена и сын дома. У кого-нибудь, кроме покойного Ковальского, есть возражения?