Вверх за тишиной (сборник рассказов)
Шрифт:
Привычный за жизнь шорох страха, не видимый другим людям, царапнул Кузнечика мелкими зубчиками. Исчез.
«Нет, еще не то, — думал Кузнечик. — Не сон ли?»
Мелко крошились мысли: «В темной отаве, из гудков автомобилей. Ветром меня пригнуло. Дереву холодно. Оно тянет ветви в пустоту неба».
И раньше, тоже длинной вереницей, шли то ли сны, то ли явь… И еще пугливые, понурые фигуры с зеленым болотным отливом.
Мелкие зубчики, жилки левого крыла, проскрежетали: «Тебе и шестидесяти нет. Еще не старость,
В его жизни медленно пересекались линии — работа, жена. Рано родился ребенок. Пяти лет Коля умер. На могилу они ходили вместе с женой, на маленьком гранитном столбике — выпуклая фотография: улыбающееся личико ребенка. И каждую весну приходили сажать вокруг столбика цветы.
Как-то незаметно и без скандала покинула его жена. Немногочисленные друзья поднимали бокалы в дни празднеств.
Самое привычное для взрослого Кузнечика — большая комната в его институте. На его столе и еще у четырех сотрудников — компьютеры. Курить выходили в коридор.
Летом около реки стрекотал. Задние длинные ноги выбрасывали его далеко. Прорывался сквозь траву. Тепло. Приятно. Даже очень. Но пустота давно и свободно пробилась в его сердце.
О, если бы не одна та заветная секунда.
А мать?.. Да, мать умерла. И тогда особо ощутил пустоту.
По вечерам открывалась и закрывалась раковина телевизора. Кузнечик неподвижно сидел напротив в зеленом кресле. Зеленый Кузнечик в зеленом кресле, никому не видимый.
Кузнечик тихо стрекотнул. Левое крыло потерлось жилкой о зеркало правого крыла. Тысяча тысяч поколений кузнечиков сменилась, и только ему была дана та единственная секунда.
Вспомнил, теперь весь в поту, вспомнил. Хотя и никогда не забывал. Да и не дано ему было забыть.
Он спускался по эскалатору в метро. Изнутри что-то резко толкнуло его. Он спускался вниз, а по эскалатору вверх, совсем близко от него, смуглое лицо девушки, явно с примесью восточной крови. Отточенность до пронзительного крика, не слышного никому, кроме Кузнечика. Звук его души влился в оглушительное молчание любви. Она не смотрела на него.
Властный голос молчания и запах речной травы захватили сердце Кузнечика. И он услышал, как переливается вода через камни на перекате реки с солнечной рябью.
Одно мгновение — и звук пропал. Но где-то в небесах сразу вспыхнула Новая звезда.
Может, ради этой секунды он навсегда теперь вписан в книгу вечности. Может, в будущем бессмертные души будут поклоняться ему как высшему существу. А он останется мучеником той вечно неразделенной земной секунды. Может быть, он, здесь, на земле, смешной Кузнечик, станет еще одним божеством. Не крылья поднимут его в небо.
Лунный глаз позвал Кузнечика. Он оттолкнулся своими «прыгательными» ногами и ринулся в лунную бесконечность.
Постель была пуста. Кроме лунного света уже ничего не было…
А что я? Я буду, пока мой ангел оберегает меня, искать в ночи над собой, среди звезд, ту единственную, Новую звезду Кузнечика. Моя надежда, моя вера в бессмертие.
Эльвира
Июль. Слепой от солнца. Валера Котин знает только: прямо, вперед и дальше.
В детстве играл в куклы с Зиной и Шурой, девочки жили в одном с ним доме.
Куклу назвали красиво — Эльвира.
Шил платья чаще всего Валера. Шура и Зина ему помогали.
— Она хрустальная, — говорил Валера. — С ней надо осторожней.
Эльвира и вправду была хрустальной вазой. Очень дорогого звучания. Она стояла на старинном комоде красного дерева.
Валера сказал родителям, что ваза разбилась. Осколки выбросил. Искренне плакал, просил прощения, дрожал. Ложь наращивала судорогу. Родители испугались.
А игра сразу получилась опасной и привлекательной — тряпичная голова, руки, ноги, а внутри хрупко.
Туман обмана окружил куклу. Зина рисовала для куклы дворцы со взрослым словом — палаццо. И сады. Много цветов, заросли роз.
А Валера рисовал четкие квадраты и ромбы. Красные и синие.
Мнимая тряпичность, цветастые платья, а внутри — краденная вещь, грех. Тайна утоньшала игру, делала их соучастниками недозволенного. Этим они себя разгорячали. Пьянили.
Валера показывал девочкам пипиську. Они трогали ее. И кукле давали потрогать.
Зина рано стала колоться. Она поехала сначала в Польшу. Оттуда Валере пришло письмо. Без обращения. «Пропадаю. Будь счастлив. Зина».
Потом из Германии, и вовсе одно слово: «Пропала».
А Шура, не кончив школы, вышла замуж. Родила двоих детей.
Вроде жизнь складывалась нормально. Но муж, способный инженер-электрик, сгорел от рака. Очень рано.
Вместе с детьми Шура ходила к нему на кладбище. Наскребла денег, поставила хороший памятник. Пригласила Валеру. Когда священник освящал памятник, Валера повторял про себя: «Господи, прости мя грешного». Слова пришли сами собой, откуда-то из далекой памяти.
Шура на него не глядела, только сыпала слова торопливыми осколками:
— У меня двое детей. Не знаю, в чем виновата. Ты теперь не надейся. Слышишь?
— Я не надеюсь.
Больше они с Шурой никогда не встречались.
Валера Костин успешно кончил институт, работал программистом. В работе чрезвычайно исполнительный. Друзей не было. Пиджак, галстук. Незаметный, почти невидимый.
Родители, как могли, оберегали его от хозяйства. Мать пекла пирожки с капустой, вареньем, творогом. Сама из-под Иркутска, лепила по-сибирски пельмени, жарила шанежки с картошкой. Горячие, розовые. Если уезжали, то оставляли записку: «Внизу в холодильнике суп, на второй полке мясо. Вверху сыр и колбаса, в морозильнике масло. А шоколад — где всегда».