Вяземский

В конце XVIII — начале XIX века одна из центральных московских улиц, Волхонка, еще нередко по старинке величалась Ленивкой, а нынешняя тихая Ленивка — Всехсвятской, или проездом к Каменному мосту: по ней сплошным потоком текли пешеходы и экипажи, направлявшиеся через мост в Замоскворечье. От Волхонки параллельно друг другу, резко ломаясь в колене, идут к Знаменке два близнеца-переулка — Большой и Малый Знаменские. Названы они по уничтоженному в 1931 году храму Знамения Пресвятой Богородицы (отсюда и сама улица Знаменка). Вообще это место Москвы славно своими храмами. Был тут и государев Конюшенный (затем Колымажный) двор — уже в конце XVI века отмечен он на подробных московских планах. Сейчас на его месте высится всем известное здание Музея изобразительных искусств имени Пушкина, построенное в 1898—1910 годах архитектором Р.И. Клейном. До музея (1882—1898) был там пустырь, еще раньше — пересыльная тюрьма (1863—1882), а до 1863 года — манеж, где занимался верховой ездой цвет московского дворянства. Манеж — это и была последняя память о «государевых конюшнях», Колымажном дворе. Стояли там множество маленьких одноэтажных домишек для конюхов и солдат, большой амбар, конюшни, навес, под которым сушились экипажи. На Малый Знаменский переулок выходила ложа для благородной публики, откуда можно было любоваться выездкой, «московской каруселью», как тогда говорили.

В этом уголке Москвы издавна жили представители самых известных русских фамилий. В Малом Знаменском переулке в 1790 году поселился с женою генерал-поручик князь Андрей Иванович Вяземский. Он купил у Голицыных на имя супруги большой участок земли и двухэтажный дом с садом, который занимал собой острый угол переулка (сейчас это дом № 5, а тогда адрес звучал так: Тверская часть, 5-й квартал, № 490). Из окон этой городской усадьбы можно было видеть манеж с нарядными юными всадниками, узенький тихий переулок, а дальше — оживленный Каменный мост, сияющие главы женского Алексеевского монастыря, полукруглый купол новенькой Голицынской больницы и Нескушное — вотчину Орловых… Левее, в каких-то пяти минутах ходьбы, — Кремль. На праздники радостный трезвон поднимался над Колымажным двором — все многочисленные храмы Волхонки и Знаменки возносили хвалу Господу… Ближе всего к дому Вяземского стояла приземистая и довольно скромная церковь Святого Антипия, епископа Пергамского, целителя от зубной боли. Ее тоже было хорошо видно из окон усадьбы. Храму Святого Антипия уже тогда было свыше двухсот лет. Называли его еще «Антипий, что в Чертолье» или «Антипий у старых конюшен». В его честь назывался Антипьевский переулок, хотя по московской традиции было у него и еще два названия — Лукинский (ближе к Пречистенскому бульвару) и Колымажный (ближе к Волхонке). Храм стоял в лесах — к нему пристраивали придел Иоанна Предтечи, колокольню и трапезную.

Колымажный двор, Чертолье, Волхонка, Каменный мост… Сердце Москвы, где все так и дышит историей. Своя история и у владельца дома в Малом Знаменском переулке — князь Андрей Иванович Вяземский принадлежал к древнейшему и знатнейшему русскому роду.

Классики Золотого века русской литературы высоко чтили своих предков и гордились ими. Нет никакого сомнения в том, что и П.А. Вяземский испытывал такие же чувства. Но напрасно искать у него аналог пушкинской «Моей родословной». Дело, наверное, в том, что более знатного человека, чем Вяземский, в русской поэзии за всю ее историю не бывало, и с его стороны странно было бы во всеуслышание гордиться такими пращурами, как Рюрик, Святой Равноапостольный Владимир Креститель, Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. Перед таким происхождением никли «древа» всех прочих дворян-литераторов. А сам князь Петр Андреевич относился к своей ослепительной генеалогии, достойной королей, с обезоруживающей аристократической простотой. Истинный Рюрикович, он никогда не упоминал всуе своих славных предков, хотя можно не сомневаться — знал и помнил их деяния превосходно. Например, в 1840 году он лично написал подробную генеалогическую справку об отце для «Российского Родословного сборника» князя П.В. Долгорукова…

С течением времени древних княжеских родов в России становилось все меньше. Они медленно, но неизбежно теряли прежнее значение в государстве и к 1830-м годам, к правлению Николая I, были представлены лишь немногими заметными личностями. Иронический монолог Русского в пушкинском отрывке «Гости съезжались на дачу…» (1828—1830) исчерпывающе полно воссоздает мысли подлинного аристократа, принадлежащего к чахнущему древнему роду: «Наша благородная чернь, к которой и я принадлежу, считает своими родоначальниками Рюрика и Мономаха… Корень дворянства моего теряется в отдаленной древности, имена предков моих на всех страницах истории нашей. Но если бы я подумал назвать себя аристократом, то, вероятно, насмешил бы многих. Но настоящая аристократия наша с трудом может назвать и своего деда. Древние роды их восходят до Петра и Елисаветы. Денщики, певчие, хохлы — вот их родоначальники. Говорю не в укор: достоинство — всегда достоинство, и государственная польза требует его возвышения. Смешно только видеть в ничтожных внуках пирожников, денщиков, певчих и дьячков спесь герцога Monmorency, первого христианского барона».

Вымирание старой аристократии и замена ее, в том числе на общественной сцене, «новым» дворянством и выходцами из мещанства глубоко волновали Пушкина. Сам принадлежа к древнему дворянскому роду, он не мог молча смотреть на то, как подлинное дворянство оттесняется от управления страной. Вяземский относился к этому более спокойно и считал, по-видимому, что старую аристократическую кровь необходимо время от времени «обновлять» (вполне уважительные и даже ласковые отношения связывали его, например, с графами Разумовскими — теми самыми, которых Пушкин считал воплощением ненавистной новой знати). «Принадлежать старой аристократии не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни, и уединенное почитание к славе предков может только навлечь нарекание в странности или бессмысленном подражании иностранцам», — заметил Пушкин в 1830 году. И все-таки сам он неоднократно проявлял «неблагоразумие», демонстративно подчеркивая свое древнее происхождение.

Вяземский не делал этого потому, что его род, в отличие от Пушкиных, был слишком известен и о заслугах Вяземских напоминать не было нужды. Пушкины стояли в длинном ряду других старых дворянских фамилий — рядом с ними можно поставить Блудовых, Карамзиных, Бутурлиных, Дмитриевых, Мятлевых, Кологривовых, Мусиных, Бобрищевых, Каменских… Князья Вяземские были намного древнее и знатнее.

Этому роду повезло — в то время как многие Рюриковичи (например, Шелешпанские или Бабичевы) с большим трудом дотянули до XIX века и в буквальном смысле слова доживали последние дни, Вяземские за долгую свою историю не растеряли ни достоинства, ни богатств. Они словно демонстрировали прочность и несгибаемость духа старого русского дворянства.

Герб Вяземских выглядит так: «В серебряном поле герб княжества Смоленского; на зеленой траве стоящая черная пушка на золотом лафете, а на пушке сидящая райская птица. Щит покрыт княжескою мантией и увенчан российско-княжескою шапкою». Вяземские ведут свой род от Владимира Мономаха, великого князя Киевского. У внука его, Ростислава Мстиславича Смоленского, был внук Андрей Владимирович, по прозванию Долгая Рука, в двенадцатом колене потомок Рюрика. Этот-то князь получил в 1239 году в удел город Вязьму и стал зваться Вяземским. Правда, с Долгой Рукой впоследствии возникла порядочная путаница — во многих источниках можно прочесть, что этот князь якобы погиб еще в 1224 году в битве на Калке. Но, по убеждению Павла Петровича Вяземского, это не более чем предание, «внесенное для украшения в родословную»{1}. В действительности же на Калке погиб тесть Долгой Руки, Мстислав Романович Киевский.