Шрифт:
Великое побоище в долине Ардебиль отгремело. После недавнего лязга железа, свиста стрел, ржания и топота коней, воинских кличей и предсмертных воплей казалось, что настала тишина — хотя тишины, конечно, не было. Победители — воины каган-бека Булана — созывали своих, ворочали, обдирая, вражьи трупы, волокли к месту погребального костра тела соратников. Стонали раненные — иногда, если раненным был араб эмира Джерраха, стон обрывался в короткий вопль, переходящий в клекот перерезанного горла. Тех, кто разорил могилы пращуров под Беленджером, хазары в плен не брали. По их примеру поступали и их союзники — славяне из племен донских антов, чигов и качуров — да и далеко б им было вести ненужных полоняников. С отрядом пришельцев,
И сражались они плотным строем, двигавшимся неторопливо — и страшно. Били, как одной рукой, шагали вперед — как одной ногой, разом смыкали в сплошной панцирь щиты под ливнем арабских стрел. И — диво дивное — пешие, они стояли против конницы, в отличие от антских дружин, не особенно, похоже, и нуждаясь в конных отрядах, прикрывавших фланги.
А когда кольчужные конники Джерраха, приберегшего их, словно хитрый купец деньги до хорошего товара, прошли, расшвыривая легких всадников с длинными косами из-под овечьих шапок, в сердце хазарского войска, когда анты, по-волчьи щерясь, уже рвали с татуированных плеч доспехи-стеганки и белые рубахи, готовясь голыми уйти в мир мертвых, старейшина пришлых, стоявший в позолоченном шлеме под знаменем с изображением львиной головы, махнул рукой. И чужаки ударили вперед — пешие на конных. Полегли многие — но натиск стальной лавы остановился, а когда над плотным строем их больших щитов вознеслась на пике голова в зеленой эмирской чалме поверх шлема дамасского булата — арабы побежали…
Они, похоже, были убеждены, что на дуване их не обделят добычей. Не суетились, не рыскали по заваленному телами полю вперегонки с коршунами и шакалами, больше заботясь о своих раненных, чем о поживе. Недавно над ними смеялись — за то, что в битве не орали так, чтоб Боги на небесах слышали, не гремели, как анты, оружием о щиты. Теперь их спокойствие, не поколебленное беспощадной сечей, внушало почтение.
Булан подъехал к главе чужаков. Тот сидел на траве, и девушка в доспехе — его дочь — перевязывала седую голову. Надрубленный позолоченный шлем лежал рядом. С кольчуги скалились львиные морды — такие же, как на знамени пришлых. Каган-бек, почитая старшего, приветствовал старейшину иноплеменников первым, соскочив с коня.
— Добрая была сеча, каган-бек, — разошлись в улыбке губы под ястребиным носом пришельца.
— Добрая, — кивнул шлемом каган-бек. — Но без вас она могла бы стать не такой доброй. Отчего вы так хорошо деретесь? Вы из мирного народа, я знаю. Мы, анты, аланы, буртасы — здесь все живут войной, но таких хороших воинов я не видел.
Прямота молодого вождя, казалось, позабавила старика. Он подумал, вздохнул и произнес:
— Нам помогает сражаться наш Бог. Мы зовем Его Господом Воинств.
— Ха! — побратим каган-бека, вождь черных болгар, Батбай, спешившийся вслед за вождем и названым братом, недоверчиво тряхнул головой. — Вы из страны Румов. Я знаю веру румов, знаю их Бога. Он — слабак, хуже, труп, висящий на дереве. Его люди — плохие воины. Они даже называют себя — рабами.
Глаза старика потемнели.
— Не равняй нас с ними, храбрый наездник! Мы не молимся трупам, тот из нас, кто коснется мертвечины, не смеет входить в святилище или есть с другими, пока не очистится! И мы не называем себя рабами — ибо мы сыны у Господа, Бога нашего. Да, они многое переняли у нас, те, кто пошли за Назареянином. Вся их мудрость, все, к чему стоит прислушаться в речах их священников — все взято из наших книг, из речений наших учителей. А теперь они гонят нас, будто бесчестный и наглый должник — пришедшего за займом благодетеля, как пригретый из милости пасынок — постаревшего и ослабшего отчима. Мы должны покидать свои земли, могилы предков только из-за того, что не хотим променять древнюю веру, которой тысячелетия служили мудрецы, цари и полководцы, на суеверие полукровок и рабов, выдуманное полуграмотным байстрюком, нахватавшимся вершков древней мудрости, всего лишь семь веков назад!
Каган-бек поперхнулся, с трудом удержавшись от более явных проявлений оскорбительного недоверия. Всего лишь! Песни хазар помнили прошлое на двенадцать поколений назад — это три века. «Новая» вера, от которой ушли эти люди, была вдвое старше древних преданий. Насколько же стара вера самих пришельцев?!
Из того немногого, что он знал о вере пришельцев, ничего не отвращало его сердце. Ну разве что расплывчатые слухи о некоей тайной ране, что принимал на тело мужчина, посвящавший себя Тому, кого их старейшина назвал Богом Воинств. Но страшна ли рана для воина? Впрочем, чужаки никому не навязывали своей веры, и даже, скорее, прятали ее. Это само по себе соблазняло — прячут самое ценное, разве нет?
Вечером он пришел в палатку старейшины чужаков. После вежливого разговора ни о чем — дани обычаю, как и разделенная трапеза, накрытая дочерью старика на походном столе — каган-бек перешел к делу.
— Сегодня ты говорил мне о своем Боге. Я давно думаю о том, что хазарам нужен новый покровитель на небесах. В нашей державе слишком много племен, и почти у каждого — свой Бог. Свои боги у аланов и савар, свои — у нас с болгарами и барсилами, свои у буртасов, анты молятся Громовержцу Перуну. Все идут за нами, пока мы побеждаем — но никто не побеждает вечно. Так жили гунны, так жили тюрки. Где ныне их победы, их слава, их сила? Первое поражение — и все рассыпалось. А те державы, где у всех один Бог — стоят веками. Как Рум. Как арабы. Но если я подниму над всеми Богами Хазарии нашего Танры — оскорбятся аланы, савары, буртасы с мадьярами, и наши лучшие воины — чиги и качуры. Если я приму Распятого — это значит, я поклонюсь лживому косирху из Константинополя. Если я поклонюсь Аллаху — я стану слугой халифу в Багдаде, воины которого потрошили курганы наших предков. Я не хочу ни того, ни другого, ни третьего.
— Твоя речь — речь мудрого правителя, Булан-бек, — негромко произнес старый воин. — Ты хочешь веру, приход которой не будет означать возвышение хазар над их союзниками, но — справедливое уравнивание всех перед Богом. И ты не хочешь чересчур сильных учителей в этой вере, которые пытались бы стать твоими повелителями. И ты подумал о нашей вере.
— Не только поэтому, — проговорил, опустив глаза, Булан. — Твои воины славно бились сегодня, и это видели все племена Хазарии. Многие захотят после этого дружить с …Господом Воинств. Сразу видно — этот Бог поймет воина. Но я хочу знать больше о вашей вере. Расскажи мне о Боге, которому вы служите.
— Ну что ж… — старик глянул на дочь, та понятливо склонила голову и исчезла за занавесью — ни к чему женщине слушать мужской разговор. Взгляд, которым проводил ее молодой вождь хазар, подсказал старику еще одну причину, склонившую сердце Булана к вере чужаков. Что ж, так ли важно, каким путем человек придет к Истине? Господи, неужели конец скитаниям и преследованиям? Неужели Господь Сил посылает им новый дом, новую Родину? Неужели древняя вера в кои-то веки обретет силу державы?!
— Что ж, Булан, — повторил Сергий Эдесский, последний Лев Восточной Римской империи, — я охотно расскажу тебе о Митре.