Выбор Зигмунда
Шрифт:
Фрейд почувствовал, что кто-то коснулся его руки, и отдернул ее – а потом встретился взглядом с де Молиной-и-Ортегой.
Увидев ученого, тот сразу же сказал:
– Спасибо, что пришли.
Значит, записку написал он.
– Мое почтение, ваше высокопреосвященство, – ответил Фрейд, хотя помнил, что на сеансе молодой прелат просил называть его по имени.
– Прошу вас, посмотрите на центр свода, где Адам получает от Господа жизнь. – Де Молина подал доктору большой театральный бинокль. – Что вы видите?
Фрейд несколько секунд возился с настройкой и наконец навел бинокль на центральную фреску – она находилась в двадцати метрах над их
– Хорошо посмотрите на то, как ведет себя Адам, – продолжал говорить де Молина-и-Ортега. – Он начинает жить, должен бы чувствовать счастье; но его лицо выражает покорность, а может быть, даже печаль.
Фрейд готов был признать, что собеседник прав. Даже поза первого человека своей расслабленностью выражала безволие. Нечто похожее он наблюдал у самых депрессивных пациентов.
– А теперь, если вам удастся, наведите бинокль на лицо Бога. Я знаю, что это кажется невероятным, но глаза нет, и лицо ничего не выражает. Микеланджело, конечно, знал, что делал, но какой вывод сделаете вы?
Ни один наблюдатель не мог бы рассмотреть эту подробность, стоя на полу, но с помощью бинокля Фрейд смог выяснить, что Де Молина был прав и на этот раз. Это очень странно. В ту эпоху великие мастера ничего не делали случайно: они должны были внимательно исполнять желания заказчика, чтобы не рисковать своей жизнью. А Микеланджело в этом случае вообще имел дело с грозным папой Юлием Вторым – фамилия которого, кажется, была делла Ровере. И писал только святые фигуры потому, что одни лишь князья Церкви имели чем заплатить за его искусство. А светские князья следовали тому же ритуалу, чтобы не навлечь на себя гнев Бога. Но когда Микеланджело ради удовольствия изображал лица простых людей, это всегда были сцены нищеты или мести, почти никогда – спасения.
Поэтому Фрейду пришла на ум догадка: Микеланджело рассчитывал, что на такой высоте никто не заметит отсутствие Божьего глаза. А ведь оно метафорически означает, что Бог не присутствует в мире. Если бы кто-нибудь хотя бы заподозрил это, великий живописец был бы повешен, несмотря на все свое мастерство.
Возвращая прелату бинокль, Фрейд помедлил несколько секунд, прежде чем ответить: нужно было вытеснить из ума эти исторические предположения и сосредоточиться на современных догадках. Просьба де Молины-и-Ортеги явно означала или душевный дискомфорт, или желание продолжить первый сеанс. Своими вопросами де Молина, несомненно, хотел сказать ему что-то, о чем раньше молчал, и от ответа зависело, закроет прелат перед ним свой внутренний мир или откроет, а открытость была необходима для успеха следующих встреч.
Конечно, это место совсем не подходило для попытки пробить окно в душу кардинала, но упустить такую возможность Фрейд тоже не мог. При этом он должен говорить авторитетно, как положено врачу. Доктор вынул из кармана часы, посмотрел на них, вздохнул и сказал:
– Я полагаю, Микеланджело хотел показать, что человек осужден на несчастья. Но, – внезапно добавил он, увидев, как радость озарила лицо де Молины, – я не думаю, что вы позвали меня сюда для того, чтобы показать детали фрески.
Кардинал приготовился ему ответить, но внезапно выражение лица де Молины изменилось. Фрейд понял: собеседник увидел кого-то у него за спиной. Чтобы не смутить де Молину, ученый подавил инстинктивное желание повернуться. А кардинал в этот момент указал ему неясным движением руки на что-то вверху, изобразил на лице улыбку, попрощался с Фрейдом и исчез за маленькой дверью слева от «Страшного суда».
Лишь тогда Фрейд
Прелата что-то спугнуло как раз в тот момент, когда он собирался сказать ему что-то, и это было нечто важное, раз тот не смог дождаться следующего сеанса. Реакция де Молины-и-Ортеги могла означать, что тот должен был что-то скрывать и боялся быть замеченным вместе с Фрейдом, словно кто-то ждал его у входа. А может быть, именно этот кто-то должен был что-то скрывать, и де Молина боялся его реакции.
Все слишком сложно, и вообще это не его дело. Он разработал свою науку не для того, чтобы в каком-то смысле подражать Шерлоку Холмсу, творению гениального Артура Конан Дойла; он следовал только за Гёте – изучал человеческий разум. Он врач – и этим все сказано! Хватит строить заумные догадки о том, что его не касается!
Против его желания на губах появилась легкая улыбка: за две тысячи лир в неделю, даже если недель будет всего две, он – и это правда – взялся бы расследовать даже тайну Лурда и подверг бы психоанализу труп несчастной Марии-Бернарды Субиру. К тому же за эти две тысячи от него требуют даже не результатов, а только мнений.
Но, может быть, он не прав, что плохо думает о себе. Раз верно (а в этом нет никакого сомнения), что с помощью толкования снов можно выявлять скрытые желания и попытки их удовлетворить, то его метод, несомненно, помогает обнаружить вероятные преступные наклонности.
Он дождался того момента, когда приятная щекотка на языке вот-вот должна была перейти в раздражающее пощипывание, и сделал последнюю затяжку «Трабукко». Дым, столкнувшись со стеклами окна, полетел назад и обвился вокруг доктора; Зигмунд сделал вдох носом, чтобы насладиться быстро исчезающей сладостью, характерной для итальянских сигар.
Раздался второй из трех ударов колокола, возвещавших, что наступило три часа дня, когда Фрейд услышал стук в дверь своего кабинета. Вошел молодой священник с румяными щеками и уже заметным брюшком. Он приветствовал доктора легким поклоном, а затем низко – насколько позволял живот – поклонился входящему декану коллегии кардиналов. Посетитель был назван «его высокопреосвященство кардинал Луиджи Орелья ди Санто-Стефано.
Утром Фрейд думал о Мефистофеле из «Фауста» – и вот Мефистофель появился. Молодой Густав Юнг убеждал Фрейда поверить в совпадения. Если бы Зигмунд с ним согласился, это сходство показалось бы ему многозначительным и не случайным, а порожденным таинственными силами. Рано или поздно он вытряхнет из головы молодого ученого эти нелепые теории.
Но в любом случае у Орельи нос крючком, острый подбородок и губ почти нет, отчего рот похож на капкан. Достаточно надеть на голову колпак с фазаньим пером, и этот кардинал мог бы достойно изобразить театрального Мефистофеля. Для этого персонажа подошла бы и одежда Орельи – вся черная, кроме пурпурной каймы и, разумеется, золотого воротника. Распятие казалось почти вдавленным в грудь. Она была немного впалой – может быть, это симптом начинающегося туберкулеза.