Выбор

Скарина Зинаида Станиславовна

Я рассеянно расплатился с таксистом и бесцельно побрёл вдоль канала. Небо имело какой-то странный, несвойственный небу грязный тёмно-розовый цвет. С него сыпался снег — безумно мельтешащие сверкающие точки в свете фонарей. Вода в канале была чёрная, мёртвая, замёрзнуть он ещё не успел. Мне было жарко и душно, хотелось самому прыгнуть в эту воду, обжигающе ледяную, похожую на густой кобальт.

Я долго шёл вдоль канала, ничего не соображая, прислушиваясь к тишине. Был уже, наверное, третий час ночи, город вымер до утра, мне не встретилось ни машин, ни людей, светящиеся лоскутки окон попадались очень редко, окна всё больше чернели, как пустые глазницы черепов-домов. Я забрёл на какой-то мост, оперся о перила и стал смотреть в воду. В воду, которая убила тебя, Йатэака. Ты сама её об этом просила. Может быть,

с этого моста ты и спрыгнула, может быть, с любого другого — я никогда об этом не узнаю. Наверняка ты это сделала ночью — днём бы вытащили, откачали... Вот такой же холодной ночью.

Я не знал, что мне теперь делать. Часть меня кричала, что без неё всё это не имеет смысла, что я не должен предавать мечту. Я не имею права оставаться здесь, надо срочно звать Проводника и искать жизнь, где я смогу любить её. Но другой моей части было так жаль расставаться с той жизнью, что я здесь обрёл. А вдруг я откажусь от всего этого, а в другой жизни она меня не полюбит? Получится, что я всё потерял зря? Да и нужна она мне... По правде, я ведь её никогда не знал, моя любовь была каким-то бредом... Может, она мне и не подходит вовсе, может, нам не суждено быть вместе, а я сейчас ради неё всё брошу, опять зарою в землю свой талант... Разве я имею право так поступить? Ну, умерла и умерла, я-то тут причём?! Судьба, надо смириться. В конце концов, я могу найти этого Глеба и начистить ему за неё подрыльник. И увековечить в картинах мою несбывшуюся любовь... Так новый румяный и упитанный я с ленивыми глазами убеждал старого меня, лохматого, тощего и бледного, и тому всё труднее было докричаться, он всё больше сбивался и заикался, его аргументы казались всё более нелепыми. Ну, так ведь люблю же я её? Я же сам сейчас утопиться хотел! Или ничего, переживу...? Я слушал, как яростно спорят Румяный и Бледный, и окончательно запутался.

Курить! Я стал шарить по карманам. Неужели я всё оставил в ресторане?! Я расстегнул пальто и принялся искать в карманах фрака. А это что такое мешается? Паспорт! Я машинально открыл его, увидел собственную довольную рожу и прочитал своё имя... Глеб. Паспорт полетел в канал Грибоедова и медленно поплыл от меня прочь.

Так значит, вот он я какой. Мерзавец. Меня ударила премерзкая догадка: кажется, я понял ту нелепую фразу по натурщиц, что мне насмешливо бросили в лицо в ресторане. "Это ты виноват в её смерти! Ты, расфуфыренный мудак с маникюром и фальшивыми друзьями, ты, со всей своей славой, ещё ничтожнее, чем был я!" — кричал Румяному Бледный, и тому нечем было крыть. "А может, это какой-нибудь другой Глеб был! Да мало ли в Питере Глебов! Почему обязательно я?!" — оправдывался Румяный, но это звучало как-то неубедительно.

Пока Святополк и Глеб дрались, посыпая друг друга упрёками и ругательствами, паспорт промок и начал тонуть. Стоп! Дайте отдышаться. Так. Во-первых, я не хочу, чтобы меня звали Глеб. Уж как угодно, только не так, извините. Во-вторых, я хочу, чтобы она жила. Я не хочу быть её убийцей. В-третьих, в этой жизни нет ничего такого, что мне сейчас жаль потерять. Я здесь потерял самое главное — себя и её. Всё остальное несущественно.

И я заорал, что было силы, и мой крик отразился от воды, разнёсся по подворотням, крышам и дворам, а те, кажется, разнесли его эхом по всему городу: "ПРОВОДНИ-И-И-ИК!!!"

***

Воздух уже знакомо спружинил, и всё вокруг подскочило. А я пришёл в ужас от того, что обнаружил у себя в голове. Кажется, я лежал на кровати, натянув одеяло на голову, и смотрел в грязную жёлтую стену. Но мне было не до этого. Я был пустыней. Серой, мёртвой и холодной космической пустыней, которая висела в ужасающей, бесконечной во всех направлениях и во времени вселенской Пустоте, вся ссохлась и растрескалась, хотя её ничто не грело и не сушило, и теперь потихоньку разваливалась. По краям от неё отваливалось по кусочку. Меня парализовал смертельный ужас: я понял, что скоро она вся раскрошится, и от неё — от меня! — ничего не останется. И тогда я стану непонятно чем. Сгустком разума, бестелесным, безжизненным, и буду вечно висеть на одном месте в этой бесконечной Пустоте. И я не могу это предотвратить, я могу только беспомощно наблюдать, как разваливается моя пустыня... Стоп, а кто я вообще? И почему это именно я? Почему я не могу быть кем-то другим? Если я не могу видеть чужими глазами, значит, мне придётся умереть и самому увидеть, что там будет. А где я был, когда меня не было? Я, кажется, помнил, что висел в Пустоте, и мира тогда не было, ничего не было, и мне было ужасно гнусно. Кто же я такой, если мир появился вместе со мной, и я перестану существовать вместе с ним? И существует ли мир вообще? Есть ли я, есть ли другие люди, есть ли эта стена? Может, меня и нет вовсе, и мира нет, и ничего нет, а я вишу в Пустоте и придумываю всё это?! Нужно срочно что-то делать!!! Но я не мог встать. Я продолжал смотреть в стену, погружённый в ужас. Пустота расползлась откуда-то из глубины меня, я сам впустил её, и теперь от неё не было спасения. Пустыня сохла и крошилась. Я сох и крошился.

Я с трудом пробился из памяти в собственное оцепеневшее тело и оторвал его от кровати, как марионетку. Я с трудом заставил свои глаза отвернуться от Пустыни и посмотреть вовне. Я был в большой комнате с зарешеченными окнами. Здесь стояло ещё несколько кроватей, и на них в странных застывших позах лежали люди в серых пижамах.

— Вода минус вода в окончательном положении встречает тишину, а при покупке килограмма лопат в итоге даёт человека, — глубокомысленно изрёк бородатый мужчина с соседней кровати, — поэтому ты не пляши, а ляжь. А то тоже мне тут.

Я так и знал. Психушка.

Я встал и очень долго, еле переставляя ноги, выходил из палаты. У неё не было дверей. Ко мне уже бежали: с одной стороны — старушка в белом халате, с другой — два здоровенных амбала в зелёных костюмах. Старушка подбежала первой.

— Ты чего, сердешный? — я узнал старушку. Она брала у меня автограф.

— Как поживает Леночка? — спросил я медленно. Старушка побледнела. Я ещё раз узнал её: это на неё я налетел, когда убегал от Проводника, приняв его за шпиона.

— Хорошо поживает... А ты чего поднялся-то, милок?

— Надо доктора. Разговор есть.

В это время подоспели два зелёных амбала.

— Бабуся, тебе помочь? — спросил один из них, очень добродушно улыбаясь.

— Вы бы отвели этого парнишку к Людмиле Ратимировне, похоже, какой-то сдвиг у него... Она сегодня у себя в кабинете, я сейчас позвоню, предупрежу...

— Понятно,— сказали хором амбалы и повели, если не сказать понесли меня куда-то прочь из отделения, за железную дверь, по коридору, за ещё одну дверь, вниз по лестнице и по длинному коридору направо. Надо признать, так передвигаться было гораздо легче. Меня привели в кабинет и поставили перед столом, за которым сидела высоченная женщина — кажется, наши глаза были на одном уровне, хотя она сидела, а я стоял — в белом халате поверх длинного чёрного платья с оборками и с внимательными строгими глазами под очками в чёрной оправе. Она нетерпеливо поджала губы и сделала какой-то знак глазами. Амбалы посадили меня на стульчик перед ней и со смущённым видом отошли к двери. Женщина поправила очки и ласково на меня посмотрела.

— Я внимательно слушаю вас, Святополк.

Я знал, что нужно рассказать всё как можно подробнее. Она должна была понять и выпустить меня отсюда! Но чем больше я старался, тем больший бред у меня получался.

— Я к вам приехал на амбалах, чтобы сказать: я не тот, кого вы знали раньше. Я из другого мира. Меня там преследовал человек в чёрной шляпе, я думал, он шпион, а он — Проводник. Он отправил меня в другую мою жизнь, а дома я нормальный. Эти миры переплетаются и их бесконечно много, они возникают, когда мы встаём перед выбором, например, колбасы в магазине... Я не смогу объяснить, а он смог. Это потому, что у него была пудреница. Я провалился в пудреницу и стал знаменитым художником. Я ещё тогда рисовал... А потом я уронил паспорт в канал Грибоедова и стал орать. И вот я здесь. Я теперь не художник, а Пустыня. Я сегодня был Святополком, Глебом, художником и негодяем, а теперь я псих. И когда Пустыня раскрошится, я стану сгустком бестелесного разума... Понимаете, Святополк любил Катю, но лежал на диване и мечтал, а потом Святополк оказался Глебом, и Катя утопилась. И это всё был я. Я был бледный, потом румяный, а теперь я вообще не знаю, кто я. По-моему, я придумал этот мир, и на самом деле меня нет... Помогите мне, доктор, а?