Вычислитель. Сборник
Шрифт:
– Неужели не хотите?
– Я ничего не знаю об условиях.
– Поверьте, останетесь довольны, – пообещал Ламбракис.
– Одно условие я имею прямо сейчас, – продолжал Эрвин, как бы не слыша собеседника. – Если вы выполните его, то прочие мои требования могут быть значительно снижены. Если не готовы, то я никуда не лечу… Только не надо грозить выдать меня людям Прая. Вы этого не сделаете, скорее убьете. Но тогда останетесь ни с чем.
Ламбракис думал, сжав губы в ниточку.
– Ладно, – сказал он, – слушаю ваше условие.
– Я намерен задержаться на Хляби еще на несколько дней. Мне нужно судно небольшого тоннажа и обязательно с мощной лебедкой. Нужны вы и ваш пилот, сколько бы ни стоила его храбрость. Автоматический экспедиционный реаниматор
– Не знаю… – Ламбракис пребывал в растерянности.
– Найдете, – без тени сомнения сказал Эрвин, – иначе какой же вы, к черту, Неоценимый? Свяжитесь со Стаббинсом, у вас ведь есть связь, и скажите ему, что если дело выгорит, то я его должник. И ваш тоже. Последнее можете Стаббинсу не говорить.
Ламбракис даже не улыбнулся шутке. Молчал, обдумывая перспективу.
– Язычника поймать хотите? – спросил он после раздумья.
– Точно.
– Без оружия вы никак не обойдетесь?
– Либо вы мне доверяете, либо уж тогда сразу переходите к плану «Б». Что там у вас для меня предусмотрено? Наркотик в вену и тушкой на орбиту?
– А реаниматор вам зачем?
– Сами увидите, если все получится. И вот еще что: вам придется вытащить с Хляби не только меня, но и еще одного человека. Справитесь? Если да, то и я вас не забуду, когда выпадет случай.
– Кто этот человек? – спросил, насторожившись, Ламбракис.
– Женщина, – ответил Эрвин. – Просто женщина.
Глава 16
Фиаско
Судно называлось «Эсмеральда», хотя название «Квазимодо» подошло бы ему куда больше. Неведомый корабел, спроектировавший эту посудину несколько десятилетий назад, в последнюю очередь думал о красоте линий и оптимальной крейсерской скорости. Зато о грузовместимости, прочности и мореходности он подумал как надо. За пять десятков лет ни полярные льды, ни морские чудовища, ни тайфуны не сумели утопить «Эсмеральду», хотя не раз пытались и раздавить, и переломить, и швырнуть на какой-нибудь особенно острый скальный зуб. Шкипер уверял, будто бы девять лет назад, когда «Эсмеральда» попала в «глаз» совсем уж невероятного урагана, судно перевернулось кверху килем, но благополучно выправилось, и приводил в доказательство отпечатки чьих-то грязных подошв на потолке рубки. Наверное, врал, но судно и в самом деле было крепкое. Ламбракис уверял, что выбрал самое лучшее из того, что можно было найти за короткое время. В качестве аргумента он указывал на новенький и не самый дешевый комплект автоматического управления ходом: дескать, на развалюху такое не поставят, смысла нет.
Пожалуй, он был прав. Облазив трюмы от бимсов до льял и изрядно выпачкавшись, Эрвин убедился в прочности набора и отсутствии кое-как исправленных повреждений. Грязнуха «Эсмеральда» вполне годилась для задуманного дела. Возможно, она была чуть великовата, но с этим недостатком Эрвин легко примирился: все-таки не катер, как можно было ожидать. Не поскупился Ламбракис. А грязь… ну что грязь? Можно и потерпеть. Чистыми бывают только лед и пламя, но человек жить в них не может. Зато при всей грязи и уродливости судно несло целых две грузовых стрелы, не считая мощных лебедок на брашпилях. Последние лет двадцать «Эсмеральда» вместе с полудюжиной подобных же страшилищ курсировала между Сковородкой и восточным побережьем, возя с молчаливого одобрения правительства контрабандные грузы, без которых отсталая планета навеки останется в аутсайдерах и которые, по правде сказать, не очень-то помогают ей поменять статус на более высокий, но все-таки позволяют не опуститься еще ниже.
Сейчас на судне находилось четверо людей; из обычной судовой команды – только шкипер. Настоявший на этом Ламбракис опасался распространения информации. Сколько «неоценимый» заплатил шкиперу за фрахт и работу, сколько приплатил «за страх», сколько надбавил за молчание – о том Эрвин не спрашивал.
Полузаконная, а то и вовсе незаконная работа порождает порой удивительные типы. Шкипер был колоритной фигурой – ростом на голову выше других, узкоплечий и настолько тощий, что казалось, самый незначительный бриз может сдуть его за борт. Он носил грубую брезентовую куртку, без тени смущения утверждая, что эта семейная реликвия много столетий назад принадлежала его далекому пращуру-китобою с Земли, и выцветшую заплатанную треуголку с остатками плюмажа, без которой (по его же словам) ни один уважающий себя китобой не отправлялся на промысел. Эрвин промолчал, сдержав улыбку, а Ламбракису и пилоту «Стрижа» было наплевать. Сдержанная реакция слушателей не остановила шкипера, он то хвастался, то молол чепуху, а когда не молол, то пыхтел трубкой, каковую набивал сушеными гифами грибов с подпольных плантаций Прокны, блаженствовал, пуская изо рта дым и слюни, и производил впечатление человека, доживающего последние часы. Ламбракис, правда, уверял, что шкипер находится в таком состоянии последние лет десять, превосходно себя чувствует и переселяться в лучший мир не планирует… Все равно казалось, что шкипер вот-вот свалится и перестанет жить.
Эрвину пришлось признать в нем профессионала, когда у второго, считая с севера, острова шкипер, указав на узкую полосу жидкой грязи между сушей и нетронутым болотным ковром, уточнил: «Сюда?» – и после утвердительного ответа ювелирно ввел «Эсмеральду» в грязный канал, ни разу даже не царапнув днищем.
– Пусть курит хоть свои носки и болтает что хочет, – шепнул Эрвин хмурому Ламбракису. – Я таких повидал: запрети ему вести себя по-своему – надуется.
– Терпения с ним нет, – пожаловался Ламбракис. За те трое суток, что «Эсмеральда» шла от Сковородки к архипелагу, шкипер успел расшатать ему нервы.
Пилот установленного на баке флаера, напротив, относился к шкиперу с абсолютным спокойствием, как и, наверное, ко всему на свете. Невысокий и щуплый, он походил бы на подростка, если бы не пробивающаяся в волосах седина. За минувшие дни Эрвин только и узнал о нем, что зовут его Рамон, что на Хляби у него семья и что семья будет рада тем деньгам, которые он уже заработал и еще заработает. Разговоров он не избегал, но отвечал односложно, предпочитая коротать время в молчании, и очень много возился с флаером, вдумчиво и без спешки перебирая его потроха. Казалось бы, при такой комплекции человеку логичнее быть холериком, ан нет – флегматик чистейшей воды.
Следуя каналом, обогнули северный мыс. Отсюда не было видно океана, и пахло здесь совсем по-другому. За время, проведенное на Сковородке, Эрвин отвык от приторно-гнилостного запаха болота. Пришлось привыкать вновь, и на второй день он уже не обращал внимания на вонь, а на третий попросту не чувствовал ее.
Швартовы завели на берег, зацепив носовой за ствол исполинского дерева, а кормовой за каменный клык, подтянули судно к острову и посадили «Эсмеральду» на песчаную мель. Побродив с дубинкой по острову, Эрвин притащил целую связку «зайцев». Одну тушку он отдал шкиперу, непременно желавшему попробовать местную дичь в тушеном виде, а пять других тушек обвязал вокруг крюка о четырех растопыренных жалах. В прошлой жизни этот крюк был якорем мелкой, не крупнее катера посудины, а теперь, отчищенный от ржавчины и хорошенько заточенный, стал крюком для ловли язычника на наживку.
Наживленный «зайцами» крюк с волочащимся за ним тросом затащили флаером на болото, оставили там и стали ждать. На второй день крюк прорвал своей тяжестью болотный ковер, и пришлось тащить его на судно грузовой стрелой, отмывать из шланга и вновь забрасывать. Шкипер плясал на крыше рубки, улюлюкал и махал треуголкой.
На третий день появились змеи.
Эрвин поднялся на флаере с Рамоном. Он палил из лучемета до тех пор, пока не поджарил последнюю, как ему казалось, змею, и наслаждался, убивая гнусных тварей. Тем не менее наживка оказалась попорченной, а на следующее утро вообще никуда не годилась.