Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Шрифт:
У меня забрали ключ на этот день.
— Сожалею, — сказал полковник, — о необходимости осмотра вашей квартиры. Но я предпочитаю не вмешивать в наши дела полицию. Это останется между нами.
Он будто бы нервничал. Обычно он смотрел на вас искоса, повернувшись к вам правой стороной лица. Впервые он повернулся ко мне другой стороной. Ужасный шрам от ожога уродовал его левую щеку, оттягивая вниз слепой глаз, белый, запавший в глазницу.
Вид этой раны заставил меня понизить тон. До сих пор я с яростью защищался; теперь мне вдруг
В приемной, куда меня проводили, я снова собрался с силами. Там собрались прочие подозреваемые: два санитара, медсестра, врач, которого я не знал, и аптекарь. Им будет совсем нетрудно доказать свою невиновность. У меня, понимавшего, что к чему, не было никаких сомнений относительно того, что изо всех задержанных единственным подозреваемым был я.
В самом деле, их по очереди приглашали в кабинет полковника, и они оттуда не возвращались. Я прождал до самого вечера. Наверное, они надеялись, что после шести часов ожидания я сникну из-за нехватки наркотика и пойду на признания. Это я тоже предусмотрел. Три дня я держал наготове крупную дозу. Я вколол ее себе в раздевалке санчасти, когда за мной пришли.
Я спокойно просидел в приемной, перелистывая журналы. Было уже темно, когда меня снова провели в кабинет. Я оказался наедине со своим судьей. Тишина в соседних комнатах, опустевших к этому часу, ясно указывала на то, что ни полковник, ни я не ужинали.
— Вам нечего мне сказать? Вы уверены?
Неяркий свет лампы с зеленым абажуром, стоявшей на столе, приглашал к покою откровений. Но ставни забыли закрыть. За высокими окнами открывалась теплая ночь. Я чувствовал близкую свободу. Я не сдавался.
Полковник вернул мне ключ:
— Можете идти. Никаких доказательств не найдено. Но мое мнение от этого не изменилось. Вор — вы.
Я не ответил, поднялся, словно с сожалением. Полковник задержал меня на пороге:
— Я хотел не погубить вас, а помочь. Один вы с этим не справитесь.
Он снял свою фуражку с вешалки, вышел вслед за мной. Но я шел быстрее его. Я был свободен.
Клэр ждала меня в моей комнате.
— Как ты поздно!
Я взял ее за руку, увлек к тому самому месту, где спрятал под плитками наркотики:
— Я хочу поцеловать тебя здесь.
— Что это с тобой?
— Ничего. Я хочу поцеловать тебя здесь, потому что «там, где мое сокровище, пребудет и мое сердце», гласит Евангелие.
Я смеялся. Клэр смотрела на меня удивленно.
— Пошли, — сказал я ей. — Сегодня вечером будем ужинать в городе.
До сих пор мой недуг держал меня за горло, он принуждал меня хитрить, подличать. Теперь я мог идти посередине улицы. Я был свободен. Еще немного, и я бы загордился.
Пусть другие выписывают подложные рецепты, совершают мелкие смехотворные кражи, врут о мнимой срочности, пускаются на тысячу и одну уловку морфиниста.
Я человек, «у которого было», — было чем колоться, разумеется.
Несколько дней я притворялся, будто верю, что травлю себя из снобизма, от праздности, что принимать наркотики — это хороший тон, если только соблюдать манеры. Я манерничал, напускал на себя тон выскочки. Иногда я кололся, брюзжа: «Ну вот! Опять укол! Как надоело».
Я ничем не рисковал в этой игре. Удовольствие было мне гарантировано. Оно продлится еще многие дни. Так я подменял правду, пугавшую меня своей карикатурой.
В то же время я снова стал общительным, даже обходительным и скорым на восторги. Мы с Клэр встречались каждый вечер. Мы шли в казино или в дорогие рестораны, чаще всего в один, этакую таверну в погребке, где ужинали при свечах. Мне нравилось это место.
Клэр сидит напротив меня. Между нами маленькие огоньки свечей. Я чувствовал себя счастливым.
Как для того, чтобы укрыть святые мощи толщиной в палец, строят собор с тремя нефами и двумя колокольнями, так и мне, чтобы приютить свою радость, требовалась комфортная обстановка. Клэр, свечи на столе, белая скатерть, — все это было вторично. Главным, запрятанным в тайники моей крови, было маленькое пламя удовольствия, поддерживаемое наркотиком. Я оберегал его, беспрестанно его подпитывал.
Клэр напротив меня сидела молча.
— Так ты не хочешь выйти за меня?
— Пока нет. Время еще не пришло.
Этот отказ Клэр, непонятный отказ, порой меня тревожил. Он задувал мою радость. А вдруг я больше не буду счастлив! Мне казалось, что моя радость гаснет. Я прислушивался к своему телу; проверял уровень наркотика; пополнял его; снова выплывал на ровную поверхность.
Такое дорогостоящее счастье заслуживало моего безраздельного внимания. Из страха принуждения я предупреждал все свои капризы. Я не мог ни секунды посидеть на одном месте. Клэр удивлялась, брала меня за руку.
— Как ты взвинчен! Тебя словно лихорадит.
Она направляла на меня свой спокойный взгляд.
— Тебе надо отдохнуть, больше спать.
Ах! Какой там отдых! Словно в самые прекрасные дни медового месяца, я не чувствовал усталости. Я стал неуязвимым.
Это продолжалось недели две.
Однажды утром, пока Клэр, оставшаяся на ночь у меня, варила кофе на кухне, я захотел взять шприц для первого укола. Капля, оставшаяся в нем со вчерашнего вечера, пенясь, вытекла из иглы. Я почувствовал такое сильное отвращение, что меня вырвало.
Я снова лег, внезапно лишившись сил. Полгода бегания за наркотиками давили на сердце, душили меня. Ко мне вернулись воспоминания о бесполезных вылазках, бесконечных бдениях, причем как-то сразу, словно все шаги, которые я сделал за полгода, соединились и вытянулись по одной дороге, конца-краю которой не было видно.
Я закрыл глаза, заткнул уши. Я больше не хотел ни видеть, ни слышать. Мое тело стонало, просило пощады.
Вошла Клэр с кофе на подносе. Я хотел отвернуться; на меня снова накатила тошнота; я даже не успел встать, как меня вырвало.