Выдох

Давно известно, что воздух (иначе называемый аргоном) – источник жизни. На самом деле это не так, а я гравирую эти слова, чтобы описать, как пришел к пониманию подлинного источника жизни, и, как следствие, процессов, из-за которых жизнь однажды закончится.

На протяжении большей части истории утверждение, что воздух дарит нам жизнь, было настолько очевидным, что не требовало доказательств. Каждый день мы потребляем два легких воздуха, каждый день удаляем пустые легкие из груди и заменяем их полными. Если беспечный человек позволяет уровню воздуха упасть слишком низко, то он чувствует тяжесть в конечностях и растущую потребность в восстановлении уровня. Чрезвычайно редко у кого-то нет возможности заменить хотя бы одно легкое прежде, чем установленная пара опустеет. В тех несчастных случаях, когда такое произошло, – если человек в ловушке и не способен двигаться, и нет никого

поблизости, чтобы помочь, – он умирает за считанные секунды после того, как его воздух закончится.

Однако, в повседневной жизни потребность в воздухе далека от наших мыслей. И действительно, многие скажут, что удовлетворение этой потребности – наименее важный аспект посещения заправочных станций. Потому что заправочные станции – это главное место встречи ради светских бесед, место, где мы получаем эмоциональную зарядку наряду с физической. Все мы держим запасные наборы полных лёгких у себя дома, но в одиночестве процесс открывания грудной клетки и замены лёгких воспринимается ни чуть не лучше, недели уборка пыли. В компании же этот процесс превращается в общественную деятельность, коллективное развлечение.

Если кто-то сильно занят или малообщителен по натуре, он может просто взять пару полных легких, установить их, а пустые оставить на другой стороне помещения. Если у кого-то есть лишняя минута, то из простой вежливости он подключит пустые легкие к дозатору и наполнит их для следующего посетителя. Но намного более распространенная практика – задержаться на станции и приятно провести время в компании, обсудить текущие новости с друзьями и знакомыми и между делом предложить только что заправленные лёгкие чьему-нибудь собеседнику. Несмотря на то, что это, пожалуй, не является совместным использованием воздуха в прямом смысле этого слова, дух товарищества рождается из осознания факта, что весь наш воздух приходит из одного источника. Потому что дозаторы – всего лишь видимые терминалы труб, уходящих к резервуару воздуха глубоко под землей, огромному «легкому» мира, источнику нашей жизни.

Многие легкие возвращаются на следующий день на ту же самую заправочную станцию, но одновременно многие оказываются на других станциях, когда люди посещают соседние округа. Все легкие идентичны по внешнему виду – гладкие алюминиевые цилиндры – поэтому трудно сказать, обращалось ли данное легкое всегда в одном месте или же совершило долгое путешествие. И так же как легкие переходят от одного владельца к другому и путешествуют между округами, так же распространяются новости и слухи. Таким образом можно получать известия из далеких округов, даже из тех, что на самом краю мира, без необходимости покидать дом, хотя лично я люблю путешествовать. Я исколесил все дороги до самого края света и видел монолитную стену из хрома, вырастающую из земли и исчезающую в бесконечном небе.

Все началось на одной заправочной станции, где я впервые услышал разговоры, пробудившие мой исследовательский интерес и ставшие причиной моего окончательного прозрения. Началось достаточно невинно с замечания нашего муниципального глашатая. Согласно традиции ровно в полдень первого дня каждого года глашатай декламирует стихотворный текст, оду, сочиненную очень давно специально для данного ежегодного торжества, чтение которой занимает ровно один час. Глашатай упомянул, что на его последнем выступлении башенные куранты пробили час дня прежде, чем он закончил чтение, чего не случалось никогда ранее. Другой человек заметил аналогию, потому что он только что вернулся из соседнего округа, где муниципальный глашатай жаловался на такое же несоответствие.

Никто не придал событию особого значения сверх простого признания факта, что выглядело обоснованно. Несколько дней спустя, когда из еще одного округа прибыло известие о похожем рассогласовании между глашатаем и часами, было сделано предположение, что эти расхождения скорее всего свидетельствуют о дефекте механизма, одинакового у всех башенных часов, хотя любопытно заставить часы бежать быстрее, а не отставать. Заподозренные башенные часы обследовали хорологисты, но не нашли никаких недостатков. В итоге, после сравнения часов с хронометрами, предназначенными для целей калибровки, все башенные часы были признаны возобновившими отсчет безупречного времени.

Лично я нашел вопрос несколько интригующим, но был слишком сосредоточен на собственных исследованиях, чтобы уделять много времени другим делам. Я был – и есть – ученый-анатом и, чтобы дать ключ к пониманию моих последующих действий, предлагаю краткий отчет о моей активности в данной сфере.

Смерть нетипична, к счастью,

потому что мы долговечны и несчастные случаи со смертельным исходом редки, но это усложняет изучение анатомии, особенно если учесть, что после многих инцидентов, достаточно серьезных, чтобы стать причиной смерти, тела погибших оказывались настолько повреждены, что были непригодны для изучения. Если легкие пробить, когда они полны воздуха, сила взрыва разнесет тело на куски, рвя титан, словно олово. В прошлом анатомы сосредоточии внимание на изучении конечностей, у которые было больше шансов сохраниться во время аварии. На самой первой лекции по анатомии, которую я посетил век назад, лектор демонстрировал покалеченную руку, с которой была удалена внешняя оболочка, чтобы обнажить плотный ряд стержней и поршней внутри. Я отчетливо помню, как он подсоединил её артериальные шланги к вмонтированному в стену лёгкому, которое он держал в лаборатории, и начал манипулировать исполнительными стержнями, торчащими из рваного основания руки, и в ответ ладонь судорожно раскрывалась и сжималась.

В последующие годы наука продвинулась вперед, анатомы научились починять поврежденные члены, а иногда присоединять оторванную конечность обратно. Тогда же мы начали изучать физиологию живых. Я выступил с версией той первой запомнившейся мне лекции. Я открыл кожух своей руки и обратил внимание студентов на стержни, которые сокращались и расширялись в ответ на шевеление пальцев.

Но, несмотря на все успехи анатомии, все еще оставалась большая неразгаданная тайна – механизм памяти. Пока мы знали мало о структуре мозга. Его физиология заведомо трудна для изучения из-за чрезмерной хрупкости. Обычно в инцидентах со смертельным исходом в результате травмы черепа мозг извергается облаком золота, не оставляя после себя почти ничего, кроме спутанных нитей и мелких клочков, на которых невозможно разглядеть ничего полезного. В течение нескольких десятилетий господствовала теория памяти, которая гласила, что весь персональный опыт индивидуума выгравирован на станицах из золотой фольги. Это они, разодранные силой взрыва, служили источником крошечных чешуек на месте аварии. Анатомы собирали частички золотых листков – настолько тонких, что свет, проходя сквозь них, становился зеленым – и тратили годы, пытаясь реконструировать исходные страницы в надежде на последующую расшифровку символов, с помощью которых был записан последний опыт погибшего.

Я не разделял этой гипотезы, известной как теория записывания памяти, по одной простой причине – если весь наш опыт действительно записан на фольге, тогда почему наши воспоминания неполны? Сторонники гипотезы предложили объяснение процессу забывания. Они предположили, что со временем листы фольги смещаются относительно стилуса, считывающего воспоминания, пока самые старые страницы не теряют контакт с ним совсем – но я никогда не находил это объяснение убедительным. Хотя привлекательность теории была мне понятна. Я тоже посвятил много часов изучению золотых чешуек под микроскопом и могу представить, как здорово было бы покрутить колесико точной настройки и увидеть в фокусе разборчивые символы.

А как замечательно было бы расшифровать самые старые из воспоминаний умершего, те, которые забыл он сам? Никто не помнит событий ранее вековой давности, а письменные протоколы – отчеты, которые мы вели, но из-за ограниченной памяти смутно помним об этом – охватывают еще пару-другую столетий. Как долго мы жили до начала запротоколированной истории? Откуда мы взялись? Обещание найти ответы внутри нашего мозга делало теорию записывания памяти такой соблазнительной.

Я был сторонником конкурирующей школы, которая предполагала, что наши воспоминания хранятся в некоем носителе, в котором процесс стирания реализован не сложнее, чем процесс записи: возможно во вращении набора шестерней или в позициях серии переключателей. Теория подразумевала, что все, что мы забыли, на самом деле потеряно безвозвратно, и наш мозг не содержит ни в каком виде историй более ранних, чем найденные в библиотеках. Одно из преимуществ этой теории состояло в том, что она лучше объясняла, почему после установки легких в умерших от удушья к оживлённым не возвращалась память и способность мыслить: каким-то образом шок смерти сбрасывал все шестеренки или переключатели в исходное положение. Сторонники же теории записывания памяти утверждали, что шок просто смещает листки фольги, но никто не хотел умертвить живого человека, даже имбецила, чтобы разрешить спор. Я мысленно представил эксперимент, который позволил бы установить истину окончательно, но он был рискован и заслуживал более тщательного обдумывания перед осуществлением. Я не решался очень долго, до тех пор, пока не услышал еще одну новость про аномалию с часами.