Выпашь
Шрифт:
— Праздновать, — тихо сказал Петрик. — Прости меня, Степа, но не звучит как-то это слово в моем сердце. Праздновать?… Как это можно праздновать?… Теперь?…
Когда вся Россия залита кровью безчисленных расстрелов?… Когда самого полка нет и нет его святого штандарта?… Когда мы, русские, без Родины?… Унижены до последней степени?… Как это, в такое-то время, праздновать? В чем же может заключаться наш праздник?… В слезах?… В панихидном пении по погибшем полке?
Самый настоящий праздник — это купить винтовку и патроны и уйти в приграничные леса, партизанить
— Постой… Погоди… Выслушай меня.
Дружко опустил к самому столу лампу. Комната погрузилась во мрак. Только на столе был светлый круг и в нем два листа белой бумаги. Дружко говорил… И точно вдруг раздвинулись стены тесной и низкой мансадры. Выше стал потолок. Исчезли со стен коты. И не слышно стало городского парижского шума. …Просторный кабинет тонул в нарочито сделанном уютном полумраке. Пылал в углу камин. Зимняя торжественная стояла тишина. Все точно застыло в покое и довольстве. Время потекло обратно. Петрик не сидел на жестком рыночном стуле из соломы, но было под ним глубокое кресло, обитое мягкой кожей с мягкою спинкою и крутыми вальками. В глубине кабинета чуть отблескивала каминными огнями широкая золотая лепная рама и в ней так Петрику знакомая картина Коцебу: "Взятие Варшавской Воли", и на ней подвиг полка. Не серый дым плохого «капораля» шел перед ним от папиросы Дружко, но будто курил Степа дорогую сигару, что только что принес ему полковой буфетчик, и терпкие, ароматные, сизые и голубые прямые струи сигарного дыма тянулись между камином и картиной. И будто Дружко налил не в рябые стаканы бледного «ординера», а наливал в хрустальные фужеры играющий и искрящийся золотой Мумм… Трэ сэк… Полковая марка.
И говорил Дружко не усталым голосом недоедающего и недосыпающего рабочего человека, но своим бодрым корнетским голосом.
— Прежде всего, мы достанем полковую историю.
Петрик записал на чистом листе бумаги: "полковая история".
— Я заходил в русский книжный антикварный магазин. Там есть. Просят тысячу франков. Мне обещали подождать шесть месяцев. Записали книгу за мной.
— Через шесть месяцев мы должны иметь эту тысячу франков, — сказал Петрик и отметил на листе цифру: 1000.
— Мы ее и будем иметь, — твердо сказал Дружко. — Каждое воскресенье после первого числа, ты будешь приходить ко мне и класть ровно в девять часов, в час вечерней зари, в эту копилку сто франков… На полк!..
— На полк, — повторил Петрик. Его голос звучал торжественно.
— История полка… Отметь: через шесть мсяцев мы имеем на историю полка тысячу двести франков. Слушай дальше. Наш долг, во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценою, отыскать и раздобыть наш полковой штандарт.
— Но где?… Как?…
— Я слышал, что его вывез и спас последний штандартный унтер-офицер Карвовский.
Ты его помнишь?
— Помню ли я?… Ведь моего лихого четвертого… Он петербургской губернии был, Дудергофской волости.
— Он ехал со штандартом в Добровольческую армию. На пути едва не попал
Уралец Бородин в Сербии мне говорил, что он слышал, что штандарт цел.
Напряженнейшая тишина наступила после этих слов Дружко.
— И мы должны отыскать Карвовского и выписать его сюда. Клади на это две тысячи.
— С половиной, — тихо сказал Петрик.
— Сколько бы ни потребовалось. Когда будет Штандарт, нам легче станет собирать к нему людей. Мне писали: в Монтаржи работает наш драгун… Вот когда будет штандарт мы и напомним о своем трехсотлетнем существовании. Мы наймем большой зал…
— Или попросим гостеприимства у Лейб-казаков. Это для такого случая будет много лучше.
— Верно. Мы привезем туда свой штандарт.
— Штандартный в форме.
— Непременно… И мы все в исторических формах полка за триста лет его существования… Нас будет уже много…
— Молебен.
— Слово к присутствующим… скажет тот, кто будет старшим…
— Мы будем почтительно просить Великих князей почтить нас своим присутствием.
— Представителей полков кавалерии.
— Гвардии, армии и флота… Ты понимаешь, Петр Сергеевич, что в такой день без бокала вина нельзя.
— Мумм ехtrа drу… Полковой марки.
— Первый и единственный тост: за Государя и за полк.
— За полк!
— За Россию!
— Государь и Россия одно… Мы за Россию отдельно никогда не пили. В Государе и Россия.
— И за полк! — с глубочайшим волнением сказал Петрик.
— За полк, — снова повторил Дружко.
Внизу, кругом, шумел, гудел и пел песню города Париж. В незанавешенное окно видны были красные и цветные огни реклам. Прямо перед отелем, где жил Дружко, было пустопорожнее место. Там сломали дом и расчищали место для постройки нового.
В этот пролет между домами была видна перспектива улиц. Какой-то купол не то банка, не то дворца банкового короля там возвышался. Серое декабрьское небо отражало заревом огни города. На столе перед ними на помаранных заметками листах лежали большие никелевые часы Дружко. Они показывали без четверти девять.
Ни Петрик, ни Дружко ничего этого не видали и не слыхали. Они все были как бы в полковой библиотеке, и за стенами ее была зимняя тишина их захолустного местечка.
Петрик посмотрел на часы.
— Ты слышишь? — чуть слышно, точно боясь рассеять очарование мечты и прогнать родные призраки, сказал он.
— Ну?
— Заря… Наша заря…
Город за окном пел суровый гимн каменных громад, тюрем человеческой души. Рожки и клаксоны давали какую-то несложную мелодию. Дружко сложил губы трубочкой и, искусно подражая звуку сигнальной трубы стал выдувать: — "…Господи… Спаси… сохрани Воинов… и Россию…" Петрик внимательно его слушал. Благоговейно и молитвенно было его лицо.
— Мы всегда… Стоя слушали эту молитву, — как бы про себя, как в какой-то дремоте, проговорил Петрик.