Выше Бога не буду
Шрифт:
У меня был маленький медпункт, отдельный бокс для особо опасных инфекций, военно-полевой набор хирургических инструментов, щипцы для удаления зубов, аппарат УВЧ-66 и инфракрасная лампа, под которой я спал в лютые морозы. Запас медикаментов был неплохой и с приличными сроками годности, спирта было 50 литров. Я приступил к своим обязанностям, и уже на третий день вступил в конфликт с заместителем батальона по тылу. В батальоне свирепствовала пиодермия, грибок стоп. Я быстро нашел причину – банальные кеды, совершенно бесхозные, и бойцы обували их по очереди, когда в свободное от службы время играли в волейбол или футбол. Я понял, что у меня нет ни средств, ни возможностей для дезинфекции, и принял решение уничтожить 100 пар кед, а их было именно столько. Я взял в помощники бойца, который к своему удовольствию разжег костер из обуви, зараженной грибком. Вечером в каждый солдатский сапог было залито по 200 миллилитров формалина в смеси с марганцовкой
На ближайший год враг мне был обеспечен. И он оказался не империалистом и не голодным китайцем, алчно разглядывающим в бинокль наши кедровые шишки, а заместителем командира батальона по тылу, имеющем разницу в возрасте со мной лет в пятнадцать минимум. Он доставал меня как только мог. Две недели я отбивался от его агрессивных атак, но наступил момент, когда конфликт был исчерпан. Я заказал сон и спросил, что мне надо знать, чтобы остановить этого агрессора. Я увидел его в гипсе. Он сидел и перебирал бруснику: бело-розовые ягоды – в одну сторону, а красные – в другую. Проснувшись, я стал вспоминать детали. Зам. по тылу, гипс, ягоды… Я пошел в лес, нашел бруснику. Красной еще не было – вся сплошь бело-розовая, неспелая. У меня на родине брусники нет. Интересно, когда она здесь спеет, надо у местных спросить. По дороге мне попались пацаны на велосипеде. Я их остановил:
– А когда брусника поспеет?
– А это когда мы в школу пойдем. После 5-го сентября обычно ходим ее собирать.
А сейчас 20 августа, значит, еще дней 10–15 мне его терпеть. Ладно. Потерплю. Я ушел в состояние глухой обороны: есть, так точно, никак нет. Я ждал 12 дней. На 13-й день, снимая пробы на кухне – а это была моя довольно приятная обязанность – я записал замечание по качеству приготовления третьего блюда, а конкретно – киселя, который повар не кипятил, а просто размешал в бачке с горячей водой. Та проба, что мне принесли, оказалась на голове у повара, а обед личного состава был задержан на время приготовления нового киселя. Задержка обеда в армии – это своего рода ЧП. Война войной, а обед по расписанию. И это не просто поговорка – это жесткое правило, обязательное к исполнению. Что тут началось! Солдаты ропщут: желудочный сок выделился минута в минуту, а еды нет! Я переключил их гнев на нерадивого повара, которого они пообещали накормить уже несъедобным продуктом, а вот истерики зам. по тылу мне избежать не удалось. Он кричал, брызгал слюной, растоптал свою фуражку и обещал гноить меня на губе до самого дембеля. Я смотрел ему в глаза и ждал, ждал, ждал, когда же он наконец проорется и будет способен услышать меня. Он проорался, а я объяснил причину задержки приема пищи. Не спеша, методично и пунктуально я говорил об особенностях термообработки продуктов питания и возможных последствиях нарушения технологии. Я вплел в свои слова его же обвинения в диверсии, саботаже и попустительстве, так как повар – его непосредственный подчиненный, а в конце я сказал: «Вы совершенно напрасно преследуете меня за то, что я правильно исполняю свои служебные обязанности. Ваше несправедливое преследование будет остановлено в течение десяти ближайших дней и скорее всего на физическом уровне».
Он замолчал. Он пялился во все глаза и ноздри его трепетали.
– Это что, угрррррозззаааа? – он просто прорычал это слово. Угрррррозззаааа?!
– Нет, это свершившийся факт.
Мороз шел по коже, и я знал, что это не от страха, а от того, что так и будет.
Он сломал ногу, вылетев на повороте с заднего сиденья мотоцикла. Я сам накладывал шину на его ногу и сам сопровождал его в лазарет в кабине локомотива товарного состава. Он все время молчал и уже после того, как его осмотрели, просветили на рентгене и наложили гипс, спросил:
– Как ты это сделал?
– Это не я, это ты сам себе сделал.
Я говорил ему «ты», а он даже и не подумал меня одернуть и напомнить о субординации. Больше он никогда не вмешивался в мою работу.
30
Служба продолжалась, я лечил бойцов, офицеров, их жен и детей, которые периодически болели или травмировались. Мне приходилось делать все, что я умел, чему меня учили. Я не могу сказать, что был сильно загружен работой, как-то постепенно все выровнялось. У меня появились друзья, и было свободное время для чтения книг. Читал я, как и в детстве, по ночам, а книги покупал в магазине, маленьком магазине рядом со станцией. В этом магазине было пять покупателей: замполит, жена командира, учительница местной школы, сама продавщица книжного магазина и я. В то время я получал 20 рублей 70 копеек и, кроме как на книги, эти деньги мне девать было некуда. Книги были хорошие, разные, изданные в Иркутске Восточно-сибирским книжным издательством. Раз в неделю из Читы приходил поезд, который, кроме продуктов, привозил литературу. За год службы у меня скопилась приличная библиотека. Прочитанные книги я отправлял почтой родителям, а себе покупал новые. Никаких ЧП, никаких кризисов – все было спокойно до одного случая.
Как-то в субботу я проверил качество пищи, сделал запись в журнал и пошел в баню. Баня была рядом со зданием батальона. Хорошая баня, с горячей и холодной водой. Вы скажете, не бывает бани без горячей воды? Еще как бывает! Я в такой бане в Хабаровске полтора месяца мылся. Сказать, что бодрит – ничего не сказать. Еще повезло, что это весна и начало лета. А здесь все было как надо!
Я намылил голову и только собрался смыть пену, как услышал крик:
– Товарищ сержант, товарищ сержант!
Я смахнул пену.
– Чего ты кричишь?
Передо мной стоял испуганный боец. Узбек. От страха он что-то быстро-быстро говорил на своем языке. Я его остановил:
– По-русски говори, что случилось?
– Там батальон умирает!
– Кто умирает?
– Батальон умирает! Столовая! Батальон умирает!
Первая мысль: отравились что ли? Нет, не может быть, вроде все проверил, продукты свежие, да и повар давно толковый назначен.
Я как был в мыле, так и побежал в столовую батальона, на ходу натягивая гимнастерку. Забежав в столовую, увидел, что один солдатик катается по полу, а остальные с ужасом смотрят на него. Он крутился винтом и кричал. Я не узнал этого солдатика. Как так? Всех знаю, а этот какой-то незнакомый. Только потом понял, что это боль так исказила его лицо, а при росте 192 сантиметра он от боли уменьшился настолько, что и представить нельзя, как же он хотел спрятаться от этой ужасной боли! Я прижал его к полу, оторвал руки от живота, задрал гимнастерку и приложил ладони. Живот был как доска. Тааак, кинжальная боль. Похоже на прободную язву желудка. «Быстро дайте лед!» Я приложил лед к его животу. У парня начинался болевой шок.
По всем законам, до выставления диагноза обезболивать нельзя, чтобы не смазать картину симптоматики, но до ближайшего госпиталя 200 километров, а делать полостную операцию я не решусь. Только в крайнем случае, и я не хотел, чтобы этот случай наступил. А он наступал у меня на глазах. Сомнений в диагнозе не было: практика на скорой даром не прошла, нечто подобное я уже встречал. Времени в обрез, шок надо убрать, а там разберусь что и как. Я вколол ему промедол из шприц-тюбика прямо через ткань галифе. Попросил бойцов подержать больного, а сам побежал за капельницей. Тогда не было ничего одноразового, но у меня был стерильный комплект и банка изотонического раствора. Настроив систему, я ввел иглу в вену. Дежурный офицер спросил:
– Что будем делать?
– Вызывай вертушку, вариантов нет, здесь только операция. Похоже на перфорацию стенки желудка. Если она не прикрыта сальником, я его не спасу – начнется перитонит. Офицер побежал куда-то звонить, а я остался с бойцом. Парень затих. Боль ушла, но я понимал, что времени у меня совсем-совсем мало. Офицер вернулся:
– Вертушки не будет – нет погоды.
Он уставился на меня. Ох уж эти офицеры! Не дай бог война, подумал я.
– Тормози любой поезд, лучше товарный, и чтоб ему зеленый дали до Могочи!
Поезд был рядом, товарный, длинный. Мы погрузились в заднюю кабину локомотива и поехали на восток. Лед на животе растаял, раствор закончился. Я выставил свою руку в окно, остудил ее до онемения и положил на живот бойцу. Так мы и ехали: я периодически остужал свою руку и держал на его животе. Я представлял, что это не рука, а кусок нетающего льда, холод от которого замораживал парня до самого позвоночника. При этом волей или не волей, мой позвоночник тоже промораживался. А вот это напрасно, нет у меня на это времени. Поезд шел медленно, на том участке дороги был серпантин, и я постоянно видел в окне часть состава. В какой-то момент поезд просто встал. Он забуксовал на рельсах, и машинист вышел с ведром и посыпал рельсы песком. Тот песок, что был в специальных емкостях перед колесными парами от мороза превратился в несыпучую глыбу, и машинисту пришлось отсыпать метров тридцать полотна вручную. Я его торопил, а он и сам понимал, что вопрос серьезней просто некуда. Мы подъехали к мосту перед станцией на красный семафор и встали.