Шрифт:
В сумеречном вечернем воздухе на террасе часто-часто сверкали иголки, и казалось, это кружится рой серебристых мошек. Губы трех женщин беззвучно шевелились. Их тела откидывались назад, потом едва заметно наклонялись вперед, так что качалки мерно покачивались, тихо скрипя. Все три смотрели на свои руки так пристально, словно вдруг увидели там собственное, тревожное бьющееся сердце.
— Который час?
— Без десяти пять.
— Надо уже идти лущить горох для обеда.
— Но… — возразила одна из них.
— Верно, я совсем забыла. Надо же… Первая
— Иди, лущи, если тебе от этого будет легче на душе, — сказал вторая женщина.
— Нет, — ответила первая, — не хочу. Никакого желания.
Третья женщина вздохнула. Она вышивала розу, зеленый лист, ромашку и луг. Иголка то появлялась, то снова исчезала.
Вторая женщина делала самый изысканный, тонкий узор, ловко протыкала материю, безошибочно ловила иглу и посылала обратно, заставляя ее молниеносно порхать вверх-вниз, вверх-вниз. Зоркие черные глаза чутко следили за каждым стежком. Цветок, мужчина, дорога, солнце, дом-целая картина рождалась под ее руками, чудесный миниатюрный ландшафт, подлинный шедевр.
— Иногда думается, в руках все спасенье, — сказала она, и остальные кивнули, так что кресла вновь закачались.
— А может быть, — заговорила первая женщина, — душа человека обитает в его руках? Ведь все, что мы делаем с миром, мы делаем руками. Порой мне кажется, что наши руки не делают и половины того, что следовало бы, а головы и вовсе не работают.
Они с новым вниманием посмотрели на то, чем были заняты руки.
— Да, — согласилась третья женщина, — когда вспоминаешь свою жизнь, то видишь в первую очередь руки и то, что они сделали, а потом уже лица. Они посчитали в уме, сколько крышек поднято, сколько дверей отворено и затворено, сколько цветов собрано, сколько обедов приготовлено торопливыми или медлительными-в соответствии с характером и привычкой-руками. Оглядываясь на прошлое, они видели словно воплощенную мечту чародея: вихрь рук, распахивающиеся двери, поворачивающиеся краны, летающие веники, ожившие розги. И единственным звуком был шелест порхающих розовых рук, все остальное было, как немой сон.
— Не будет обеда, который надо приготовить, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, — сказала третья женщина.
— Не будет окон, которые надо открывать и закрывать.
— Не будет угля, который надо бросать в печь в подвале, как настанет зима.
— Не будет газет, из которых можно вырезать рецепты.
Внезапно все три расплакались. Слезы мягко катились вниз по щекам и падали на материю, по которой бегали их пальцы.
— От слез все равно не легче, — заговорила наконец первая женщина и поднеся большой палец сначала к одному глазу, потом к другому. Она поглядела на палец — мокрый.
— Что же я натворила! — укоризненно воскликнула вторая женщина.
Ее подруги оторвались от работы. Вторая женщина показала свое вышивание. Весь ландшафт закончен, все безупречно: вышитое желтое солнце светит на вышитый зеленый луг, вышитая коричневая дорожка подходит, извиваясь, к вышитому розовому дому-и только с лицом мужчины, стоящего на дороге, что-то было не так.
— Придется, чтобы исправить, выпарывать чуть ли не весь узор, — сказала вторая женщина.
— Какая досада. — Они пристально смотрели на чудесную картину с изъяном.
Вторая женщина принялась ловко выпаривать нитку крохотными блестящими ножницами. Стежок за стежком, стежок за стежком. Она дергала и рвала, словно сердилась. Лицо мужчины пропало. Она продолжала дергать.
— Что ты делаешь? — спросили подруги. Она наклонилась, чтобы посмотреть. Мужчина исчез совершенно. Она убрала его. Они молча продолжали вышивать.
— Который час? — спросила одна.
— Без пяти пять.
— А это назначено на пять часов ровно?
— Да.
— И они не знают точно, что получится, какие будут последствия?
— Не знают.
— Почему мы их не остановили вовремя, когда еще не зашло так далеко?
— Она вдвое мощней предыдущей. Нет, в десять раз, если не в тысячу.
— Она не такая, как самая первая или та дюжина, что появилась потом. Она совсем другая. Никто не знает, что она может натворить.
Они ждали, сидя на террасе, где царил аромат роз и свежескошенной травы.
— А теперь который час?
— Без одной минуты пять.
Иголки рассыпали серебристые огоньки, метались в сгущающихся сумерках, словно стайка металлических рыбок.
Далеко-далеко послышался комариный писк. Потом словно барабанная дробь. Женщины наклонили головы, прислушиваясь.
— Мы ничего не услышим?
— Говорят, нет.
— Может быть, мы просто дуры. Может быть, мы и после пяти будем продолжать по-старому лущить горох, отворять двери, мешать суп, мыть посуду, готовить завтрак, чистить апельсины…
— Вот посмеемся после, что так испугались какого-то дурацкого опыта!
Они неуверенно улыбнулись друг другу.
— Пять часов.
В тишине, которую вызвали эти слова, они постепенно возобновили работу. Пальцы беспокойно летали. Лица смотрели вниз. Женщины лихорадочно вышивали. Вышивали сирень и траву, деревья и дома и реки. Они ничего не говорили, но на террасе отчетливо было слышно их дыхание.
Прошло тридцать секунд.
Вторая женщина глубоко вздохнула и стала работать медленнее.
— Пожалуй, стоит все-таки налущить гороха к обеду, — сказала она. — Я…
Но она не успела даже поднять головы. Уголком глаза она увидела, как весь мир вспыхнул, озарившись ярким огнем. И она не стала поднимать головы, ибо знала, что это. Она не глядела, и подруги ее тоже не глядели, и пальцы их до самого конца порхали в воздухе; женщины не хотели видеть, что происходит с полями, с городом, с домом, даже с террасой. Они смотрели только на узор в дрожащих руках.