Бархатный сезон

Летним днем Джордж и Элис Смит сошли с поезда в Биаррице; час спустя они уже промчались через свой отель на пляж, искупались в океане и легли на песок загорать.

Посмотреть на Джорджа Смита, распластавшегося в лучах солнца, так можно подумать, что это самый обыкновенный турист, доставленный свеженьким на самолете в Европу и уже заказавший билеты домой. На самом деле перед вами был человек, который больше жизни любил искусство.

— Уф-ф-ф!

Джордж Смит вздохнул.

Пот бежал струйками по его груди. «Пусть, — думал он, — пусть выкипает вода огайского водопровода, ее место займет бордо высшей марки. Насытить кровь густым французским настоем, чтобы все видеть глазами французов».

Зачем? Зачем пить-есть все французское, дышать французским воздухом? Затем, что тогда ты, быть может, постигнешь тайну этого гения…

Его губы зашевелились, беззвучно произнося имя.

— Джордж! — Жена наклонилась над ним. — Я знаю, о чем ты думаешь. По губам прочла.

Он лежал неподвижно, ожидая.

— Ну?

— Пикассо, — сказала она.

Его передернуло. Когда-нибудь она научится произносить это имя?

— Прошу тебя, — продолжала она, — дай голове отдых. Знаю, знаю, ты уже слышал утром новость, но ты бы видел свои глаза… Вот и тик опять. Ну хорошо, Пикассо здесь, на побережье, в нескольких километрах отсюда, гостит у друзей в рыбацкой деревушке. А теперь — забудь об этом, не то пропал наш отпуск.

— Лучше бы я вовсе не слышал этой новости, — вздохнул он.

— Если бы только ты признавал других художников! Других? Что ж, есть и другие. Отличный завтрак — натюрморт Караваджо: осенние груши и бархатные сливы. На обед — извергающие пламя жилистые подсолнухи Ван Гога, цветы, которые слепец может прочесть, скользнув обожженными пальцами по огненному холсту. Но подлинный пир? Полотна, ради которых стоит беречь свое нёбо? Вот: во весь горизонт, будто поднявшийся из пучины Нептун, увенчанный алебастром, лыком, кораллами, в когтистых руках, словно трезубцы, зажаты малярные кисти, могучий рыбий хвост способен весь Гибралтар окропить теплым ливнем — кто же, как не творец «Девушки перед зеркалом» и «Герники»?

— Элис, — терпеливо сказал он, — ну как тебе объяснить? В поезде, когда мы ехали сюда, я говорил себе: «Владыка небесный, все это — страна Пикассо!»

А так ли это? — спросил он себя тут же. Небо, земля, люди, розовые мазки кирпича, ажурная голубая решетка балконов, мандолина — зрелый плод в чьих-то неистовых руках, клочья афиш, как конфетти, влекомое ночными ветрами, — где тут Пикассо, а где Джордж Смит, жадно глядящий на мир глазами, одержимыми Пикассо? Он отчаялся найти ответ. Этот старик настолько пропитал Джорджа Смита своим скипидаром и олифой, что они окрасили все его существование: в сумерки — голубой период, на заре — розовый.

— Я все думаю, — сказал он вслух, — если бы мы копили…

— Нам никогда не накопить пяти тысяч долларов.

— Знаю, — смиренно произнес он. — И все-таки, как подумаешь… Разве не было бы замечательно войти к нему и сказать: «Вот, Пабло, держи пять тысяч! Дай нам море, песок, это небо — любую старую вещицу, что сам пожелаешь, мы будем счастливы…»

Погодя, жена тронула его руку.

— По-моему, тебе пора искупаться, — сказала она.

— Да, — ответил он. — Пожалуй, пора.

Белое пламя брызнуло во все стороны, когда он врезался в воду.

Всю вторую половину дня Джордж Смит с громким плеском нырял в океан и вновь выходил из него вместе с другими, то распаренными солнцем, то освеженными морем людьми, которые на закате, когда кожа их уподобилась цветом вареному раку, или поджаристому цыпленку, или индейке, разбрелись по своим пряничным отелям.

Берег опустел. Километр за километром — никого, если не считать двоих. Один из них — Джордж Смит; перекинув полотенце через плечо, он совершал свое паломничество.

А в другом конце берега одиноко шел в вечерней тишине второй человек — приземистый, коренастый. Его загар был темнее, бритая голова — цвета красного дерева от солнечных лучей; на смуглом лице светились глаза, чистые и блестящие, как вода.

Итак, сцена подготовлена, через несколько минут двое встретятся. Судьба в который раз взяла на себя роль распорядителя неожиданностями и сюрпризами, встречами и расставаниями.

А два одиноких скитальца даже и не помышляли о незримом потоке совпадений, что обступает человека с любой толпой, в каждом городе. Им не приходило на ум, что человек, который отваживается нырнуть в этот поток, возвращается на поверхность с полными руками чудес. Подобно большинству людей, они пожимали плечами над этаким вздором и предпочитали оставаться на берегу, доколе судьба сама не окунет их с головой.

Незнакомец остановился. Один. Озираясь вокруг, он видел свое одиночество, видел волны чудесного залива, видел солнце, скользящее вниз сквозь последние краски уходящего дня, потом обернулся и приметил в песке какую-то щепочку. Это была всего-навсего тонкая палочка от давным-давно растаявшего лакомого облачка — лимонного мороженого. Он улыбнулся и поднял палочку. Огляделся еще раз, удостоверяясь в своем уединении, снова нагнулся и легкими, нежными движениями стал делать то, что умел лучше всех на свете.

Он рисовал на песке удивительные фигуры. Вот готова одна, он отошел в сторону и, не отрывая глаз от песка, всецело поглощенный своим занятием, рисует вторую… третью… четвертую… пятую… шестую…

Джордж Смит шагал по берегу, печатая на песке следы, смотрел туда, смотрел сюда и вдруг заметил впереди человека.

Джордж Смит, продолжая идти, увидел, что этот смуглый человек нагнулся над песком. Еще ближе — что такое? Джордж Смит прыснул. Ну, конечно, конечно… Этот человек — сколько ему? лет шестьдесят пять? семьдесят? — лихо чертил какие-то каракули. Ух ты! Как песчинки летят! Как расстилаются на песке причудливые изображения! Как…

Джордж Смит сделал еще один шаг и замер, боясь вздохнуть.

А незнакомец все рисовал и рисовал, словно и не замечая, что кто-то стоит совсем рядом с ним и с миром, который он создает на песке. Он так ушел в свое творение, что и взрыв глубинной бомбы в заливе не смог бы остановить полет его руки или хотя бы заставить его обернуться.

Джордж Смит смотрел на песок. Он долго смотрел, и вдруг его охватил трепет.

Перед ним на плоскости берега были эллинские львы и средиземноморские козы, девушки с плотью из золотых крупинок, сатиры, играющие на резных свирелях, танцующие дети, чьи руки рассыпали по песку цветы, и за детьми скакали, резвясь, ягнята, и музыканты перебирали струны своих арф и лир, юноши верхом на единорогах мчались к далеким лугам, перелескам, вулканам, к развалинам храмов. Сплошная, нигде не прерывающаяся цепь фигур, а рука — а деревянное стило в руке нагнувшегося человека, с которого градом лил пот, безудержно, неистово чертило, рисовало, порхало, вращалось, извивалось, описывало круги и восьмерки, восьмерки и круги, прыгало, шипело, шуршало, замирало на месте и вновь срывалось в полет, словно эта стремительная вакханалия непременно, во что бы то ни стало должна была завершить свое буйство прежде, чем море погасит солнце. Двадцать, тридцать, сорок метров наглядными иероглифами нимфы, дриады и журчащие ключи. В угасающем свете песок был как расплавленная медь, запечатлевшая послание, — читай и наслаждайся всякий, ныне и вовек.