Шрифт:
Рэй БРЭДБЕРИ
ДИКОВИННОЕ ДИВО
В один не слишком хмурый и не слишком погожий, не слишком студеный и не слишком знойный день по пустынным горам с суматошной скоростью катил допотопный, потрепанный "форд". От лязга и скрежета его металлических частей взмывали вверх трясогузки в рассыпающихся облачках пыли. Уползали с дороги ядовитые ящерицы. С шумом и грохотом "форд" все глубже вторгался в дремучую глухомань.
Старина Уилл Бентлин оглянулся назад с переднего сиденья и крикнул:
– Сворачивай!
Круто переложив руль, Боб Гринхилл бросил машину за рекламный щит. И тотчас оба повернулись. Они глядели на
– Успокойся! Ложись! Ну, пожалуйста!
И пыль осела.
Как раз вовремя.
– Пригнись!
Мимо них с таким видом, словно прорвался сквозь все девять кругов ада, прогрохотал мотоцикл. Над лоснящимся смазкой рулем в стремительном броске навстречу ветру сгорбилась фигура-человек с иссеченным складками, чрезвычайно неприятным лицом, в защитных очках, насквозь прожаренный солнцем. Рычащий мотоцикл и человек промчались по дороге.
Старики выпрямились в своей машине, перевели дух.
– Счастливого пути, Нед Хоппер, - сказал вслед мотоциклу Боб Гринхилл.
– Почему?
– спросил Уилл Бентлин.
– Почему он всегда как хвост тянется за нами
– Уилли-Уильям, раскинь мозгами, - ответил Гринхилл. Мы же его удача, его козлы отпущения. Зачем ему упускать нас, если погоня за нами делает его богатым и счастливым, а нас бедными и умудренными?
И они с невеселой улыбкой поглядели друг на друга. Чего не сделала с ними жизнь, сделали размышления о ней. Тридцать лет прожито вместе под знаком отказа от насилия, то есть от труда. "Чувствую, жатва скоро", говаривал Уилли, и они покидали город, не дожидаясь, когда созреет пшеница. Или: "Вот-вот яблоки начнут осыпаться!" И они отправились миль этак на триста - чего доброго, угодит в голову.
Повинуясь руке Роберта Гринхилла, машина медленно, словно укрощенная лавина, сползла обратно на дорогу.
– Уилли, дружище, не падай духом.
– Я уже давно перестал падать духом, - сказал Уилл.
– Теперь мной владеет дух примирения.
– Примирения с чем?
– Что мне сегодня попадется клад - сундук консервов и ни одного ключа для консервных банок. А завтра - тысяча ключей и ни одной банки бобов.
Боб Гринхилл слушал, как мотор беседует сам с собой под капотом: словно старик шамкает о бессонных ночах, дряхлых костях, истертых до дыр сновидениях.
– Невезение не может длиться бесконечно, Уилли.
– Ясное дело, однако оно старается изо всех сил. Мы с тобой продаем галстуки, а кто улицу сбывает такой же товар на десять центов дешевле?
– Нед Хоппер.
– Мы находим золотую жилу в Тонопа, кто первым подает заявку?
– Старина Нед.
– Всю жизнь льем воду на его мельницу, не так, что ли?
Теперь уже поздно замышлять что-нибудь для себя, что не пошло бы в прок ему.
– Самое время, - возразил Боб, уверенно ведя машину. Только вся беда в том, что ни ты, ни я, ни Нед, никто из нас до сих пор точно не знает, что же нам, собственно, надо. Мы мотались по всем этим городам-химерам, высматривали, хватали. И Нед высматривает и хватает. А ведь это ему вовсе не надо, он потому и старается загрести, что мы стремимся. Загребет, но только мы унесем ноги, как и он все бросает и тянется за нами, надеется еще какой-нибудь хлам раздобыть. Вот увидишь, в тот день, когда мы поймем, что нам нужно, Нед шарахнется от нас прочь раз и навсегда. А
Он осекся.
Уилл Бентлин взглянул на него.
– Что случилось?
– Почему-то...
– Боб Гринхилл вытаращил глаза, а его дубленные руки сами медленно повернули баранку, - мы должны свернуть с дорого...
"Форд" содрогнулся, переваливая через обочину. Они плюхнулись в канаву, в пыль, вынырнули и очутились на поднятом над пустыней сухом мысу. Боб Гринхилл, словно в трансе, повернул ключ зажигания. Старик под капотом перестал сетовать на бессонницу и задремал.
– Объясни, почему ты это сделал?
– спросил Уилл Бентлин.
Боб Гринхилл недоверчиво смотрел на баранку, стиснутую его руками, проявившими вдруг такую интуицию.
– Что-то заставило меня. Зачем?
– Он поднял глаза. Он расслабился, и взгляд его перестал быть напряженным.
– Вероятно, только затем, чтобы полюбоваться этим видом. Отличный вид. Все как миллиард лет назад.
– Не считая города, - сказал Уилл Бентлин.
– Города?
– повторил Боб.
Он повернулся. Вот пустыня, и вдали горы цвета львиной шкуры, и совсем, совсем далеко, взвешенное в волнах горячего утреннего песка и света, плавало некое видение, неопределенный набросок города.
– Это не Феникс, - сказал Боб Гринхилл.
– До Феникса девяносто миль. А других городов поблизости нет.
Уилл Бентлин зашуршал лежащей на коленях картой. Проверил:
– Верно... нет других городов.
– Сейчас лучше видно!
– воскликнул вдруг Боб Гринхилл. Они поднялись в полный рост над запыленным ветровым стеклом, глядя вперед, подставив ласковому ветру иссеченные лица.
– Постой, Боб. Знаешь, что это? Мираж! Ясное дело! Особенное сочетание света, атмосферы, неба, температуры. Город где-нибудь за горизонтом. Видишь, как он колышется и становится то темнее, то ярче? Он отражается в небе, как в зеркале, и возвращается вниз как раз тут, так что мы его видим. Мираж, чтоб мне лопнуть!
– Такой огромный?
Уилл Бентлин смерял взглядом город, который в этот самый миг из-за порыва ветра и песчаной зыби стал еще выше и отчетливее.
– Всем миражам мираж! Это не Феникс. И не Санта-Фе, и не Аламогордо. Погоди... И не Канзас-Сити...
– Еще бы, до него отсюда...
– Верно. Да ты погляди на эти дома. Высоченные! Самые высокие в мире. Во всем свете только в одном месте есть такие.
– Ты хочешь сказать... Нью-Йорк?
Уилл Бентлин медленно кивнул, И оба молча продолжали рассматривать мираж. В свете утренней зари город, высокий, сверкающий, виднелся как на ладони.
– Да, - вымолвил, наконец, Боб.
– Здорово!
– Здорово, - подтвердил Уилл.
– Но, - чуть погодя добавил он шепотом, словно боясь, что город услышит, - что он тут делает, в Аризоне? В трех милях от дома, невесть где?
Боб Гринхилл смотрел и говорил:
– Уилли, дружище, никогда не задавай природе вопросов. Ей не до тебя, знай себе сидит, занята своим делом. Скажем, что радиоволны, радуги, северные сияния и все такое прочее-в общем, какая-то чертовщина сделала этакий огромный снимок Нью-Йорка и проявила его тут, за тысячи миль, только для нас и как раз в это утро, когда мы нуждаемся в поднятии духа.