Выскочка из отморозков
Шрифт:
— Сам приехал иль Герасим уломал?
— Конечно, я напросился! Никто не гнал!
— Ну, слава Богу! А то думала, обиду на меня все еще держишь. Скажи, как там мои мальчики? Ты ж ушлый! Все про всех знаешь…
Борька отдал Степановне деньги, опорожнил рюкзак.
— А это вот тебе от меня! Видишь, все помню! — отдал пакет с подушечками. И сел рядом с бабкой. — Живут все спокойно, нормально. Тебе тревожиться не о чем. Все приветы передают.
— Выходит, не забыли, — улыбалась тихо.
— Да что ты, бабуль! Тебя все любим! — Рассказал,
— Вот это лишнее! Насильно сердцу не навяжешь. А и мне не боле других надобно. Не стоит так. Мы в деревне свое имеем. Нет денег на хлеб — домашних караваев испеку. Покуда не разучилась. Да и не сытость в моей жизни главное, а тепло душевное. Без него тяжко. Сам знаешь, видел, как темно у нас ночами, а в старости они бесконечные. От встречи к встрече живу и все думаю о мальчатах своих. Как–то они там без меня маются? И болит душа по каждому…
В этот вечер они проговорили допоздна и решили на следующий день сходить по грибы в лес, заодно навестить Данилу.
— Случалось, он отказывался иным подмочь. Кто ведает, с чего упрямился? Ну за тебя я его попрошу. Коль возьмется, у себя оставит на время, тогда сама навещать тебя стану, если Данила дозволит, — сопнула носом.
— А почему запретить может?
— Ну, это у него случается, — отмахнулась Степановна. Утром она разбудила Борьку еще до восхода солнца, повела в лес. До него почти три километра. Да до зимовья в два раза больше идти. Степанова не спешила. И все рассказывала о леснике, его жене, как они стали лечить деревенский люд. А теперь к Даниле не только с окрестных деревень и города, даже из Москвы люди наведывается.
— Он, часом, не гадает? А то в наших газетах, какую ни возьми, сплошные объявления «Гадаю, привораживаю, снимаю сглаз и порчу, помогаю в бизнесе, решаю семейные проблемы…» Наша соседка ноша. До сих пор не отплюется! Ей колдунья велела с могилы кош достать в полночь и на пороге соперницы ее раскрошить. Да загнула не слабо, скажи? Соседка и сказала, мол, хрен с ним мужиком, другого заклею, но на кладбище не попрусь. Я даже его боюсь. Ночью и вовсе! Да и как стану могилу раскапывать, потом кость выламывать у покойного! Да если б такое умела, разве упустила бы мужика из рук? Ни в жисть! Там бы на погосте и урыла…
— Не–е, он не гадает. Но судьбу кажного наперед видит. То точно!
— Значит, аферист! Я таким не верю! — И вдруг остановился как вкопанный, придержал за локоть Степановну, не давая двинуться с места, послушался, затаив дыхание, и до слуха обоих донеслось пение:
Одному из урков в темном переулке дали приказание: убить!
— Никак лишачок перебрал с ночи. До сих пор не очухался! — дрогнула рука Степановны.
— Сейчас на него глянем!
В это время послышался треск кустов, отчаянный хруст веток и сучков под тяжелыми шагами, из зарослей, чертыхаясь и матерясь, вывалился мужик, обросший, с красными глазами и лицом, сизым носом и кудлатой башкой, загаженной птицами. В волосах его застряла паутина,
— Эй, кикиморы и лешаки! Сбегайтесь сюды, трясти будем деревенщину на самогон и сало!
Подошел к Степановне и, протянув корявую грязную ладонь, потребовал:
— Гони положняк, старая плесень!
— Отвали! — загородил Борька бабку.
— А ты куда лезешь, зелень? С тобой мне ботать за–падло!
— Не наезжай на бабку! Не то вломлю промеж глаз! Доперло? Шурши отсюда, деловой!
— Не деловой я! Слышь, малыш! Я законник! Вот кто! Приморили нас здесь, в берлогах. А хамовка кончилась! Выпивона не стало! Как дышать? Промышлять возник. Тут и вы! Выходит, трясти надо! Колись! Мечи из торбы все, что есть! Иначе сам возьму! — Поднял над головой палку, которую не выпускал из руки, постоянно крутил ее, тряс ею.
— Ничего у нас не обломится. Пустые мы. К Даниле идем! — усмехнулся парень.
— Это к леснику? На кой он вам сдался тот падла, ходячая параша, лысый козел? Разве он фраер? Да я его размажу в два счета. Он, облезлый пидер, самогонку нам зажал! Не делится, паскуда! Я за такое его вот на этот дрын посажу, как на вертел. Пусть его волки и медведи хавают! За то, что он меня, Вову, не уважает, старый хер!
Степановна сморщилась, услышав последнее, и, пройдя мимо мужика, позвала Борьку:
— Пошли, внучок! Оно, вишь, дурье повсюду имеется, даже в лесу! И откуда оно сюда попало, ума не приложу.
— Во бешеная транда! Не доперло до нее, откуда взялся? С зоны, конечно, тетка! Лес заготавливаем для вас. А вот кормить никто не хочет. Зона не подвозит баланду, потому что мы на вольных пидерасим, вольные не дают нам жрать, потому что зэки! Теперь дошло?
— Вова, возьми вот что есть у нас, что с собой на дорогу взяли. Большего, хоть убей, не сыщешь, — передала мужику сверток с едой.
Тот мигом развернул его:
— Хлеб! Мамка! Спасибо тебе! Уже неделю в глаза жратвы не видели. Озверели. Ты не злись на меня. Я тоже не в лесу родился. А вот вишь, фраера довели! — Потекли слюни по уголкам рта. Мужик ел хлеб с маслом, рыча и постанывая. Дрожали лицо и пальцы. Он ел торопливо, боясь, чтоб этот хлеб не оказался сном. Человек облизал бумагу, свои пальцы. Окинул взглядом пустые руки бабки и Борьки. До земли поклонился Степановне и, поблагодарив, укатился туда, откуда появился.
— Зачем ты все ему отдала? — упрекнул Борис.
— Мы с тобой поедим, а вот ему повезет ли? Кто знает, когда в другой раз поест?
— Но ведь он здесь не один…
— Э–э, детка, нынче, как и всегда за свой кусок, человек человека удавить готов. А все от того, что боится завтра остаться голодным.
— Бабуль, ты много говорила о себе, но никогда не вспоминала тех, кто кормил тебя.
— Каждый день молюсь ему! — подняла глаза к небу.
Данилу они увидели, не войдя в зимовье. Борис