Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
Чего только не перевидел дуб за долгую свою жизнь! Всему был свидетель. И сам не раз оказывался перед гибелью. И когда сверкали, касаясь вершинных ветвей, яростные молнии, готовые разнести его в щепки, как это случилось с отцом. И когда укрывались под ним бродячие люди, разводя костры с удушливым дымом. И когда владыки земель и лесов заглядывались на него, намереваясь приспособить на сваи моста, на мельницу или другие поделки (строились неподалеку фабрики, заводы, и лес рубили — аж стон стоял). К счастью, из-за глубокого оврага долго не могли к нему подступиться. А когда собрались
II
После душного вагона электрички, после битком набитого автобуса (дело было в субботу, и городской народ валом стремился «на природу») Василий наконец вздохнул облегченно: так свежо и вольно стало от зелени, от чистого лесного воздуха.
Глазам его предстала как бы врубленная в стену деревьев поляна с немногими постройками. Ближе к дороге стоял обшитый филенкой в «елочку», покрашенный в зеленое дом, вывеска на котором обозначала контору лесничества. Позади штабелями громоздились доски, ящики и прочие поделки из дерева, дальше башня водонапорная, и все это — на фоне обступивших с трех сторон высоченных лип, дубов и сосен — показалось ему, после высоких городских строений, каким-то приземленным.
«Приезжай, сколько раз тебе писал, небось задохся там, на своем асфальте. А у нас кругом зеленый рай, земляника поперла — лопай хоть от пуза. Отдохнешь тут за мое-мое, походим с тобой по лесу. Кстати, и дуб посмотришь знаменитый…»
Так и отпечаталось в памяти это коротенькое, иронически веселое послание друга.
Василий поставил чемодан на обочину дороги, залюбовался уютным видом поляны. Плечистый, покатогрудый, он выглядел сейчас беспечным отпускником, и только бледный цвет лица — примета городского домоседства — чуть-чуть гасил эту веселость. Над выразительным с горбинкой носом и у глазниц еще заметны были розовые вмятинки — следы от очков (читал дорогой по привычке), но острые глаза его живо и цепко вбирали в себя зелень, солнце и всю поляну. Миротворческая тишина ее как-то сразу успокоила, отдалила недавние заботы. В косом потоке солнечных лучей мелкие цветки на липах походили на золотистую мошкарку, танцующую воедино с пчелами, и тихий тонкострунный звон их как бы лился с высоты на землю вместе с невидимым медом. Василий вдохнул еще раз жадно, во все легкие этот живительный воздух и мысленно воскликнул: «Экзотика!..»
Людей вокруг не видно, разошлись небось по домам, кончив свои дела. Но крайнее окно в конторе настежь, оттуда доносился стукоток костяшек на счетах.
Он подошел, в распахе створок увидел знакомый профиль: прямой удлиненный нос, упрямо сжатые губы, надо лбом прядь волос цвета гороховой соломы. Клонясь над бумагами, Илья сосредоточенно хмурился, откидывал косточки на счетах, не замечая подошедшего.
— Кха! — кашлянул Василий так, что тот вздрогнул и подскочил.
— Ва-ав, ва-ва-а-а! Кого я вижу-то, кле-ен зелен!
Так, через окно, и схватились, вытягивая друг друга. Василию было удобнее снизу, подогнув ноги, он попытался всей тяжестью тела сдернуть друга с подоконника. Но тот уперся ногами — не сдвинуть. Из распахнутого ворота Ильи мелькнула полосатая тельняшка, и Василий воскликнул, смеясь:
— Дает матрос запаса! Сколько лет прошло, как на сушу списали?
— Не могу отвыкнуть, — признался Илья.
— Прочно, вижу, пришвартовался к своей пристани!
— Да и ты тоже. Сменил морскую службу на столичную, вот и хвастаешь, кто я — фон барон…
Поострили, как водится. Оглядывая Илью — худощавого, но крепкого, с волевым лицом комендора, — Василий заметил:
— Смотри, седина у тебя пробивается. Это что же так, от лесной-то привольной жизни?
— Мне-то уж простительно, клен зелен. На моей-то шее десять тысяч гектарчиков, обегай-ка их! А ты вот кресло протираешь, да и то…
— Ну, ну, подначивай давай. Говорят, пожарнику легко живется: стой себе на каланче да позевывай. Да многие ли идут на ту каланчу?
— Я бы тоже не пошел.
— Ну вот, чужая жена все кажется красивее своей.
— А что, неправда?
— Правды две: одна с лица, другая с изнанки.
Илья сунул в стол бумаги (весь день мотался по лесу, а теперь наверстывал, просматривая отчеты), накинул замок на дверь и повел Василия домой. По дороге, увидев молодого механизатора в комбинезоне, остановился и подозвал:
— Витек, не в службу, а в дружбу. Гость, вишь, дорогой ко мне нагрянул. Слетай на мотоцикле к Парфенычу, а? Тройку свеженьких карасиков, только всего.
— Будет сделано! — обрадовался парень.
Василий усмешливо взглянул на Илью и покачал головой: вот, дескать, какой ты повелитель — «по щучьему велению, по моему хотению». А тот догадливо пояснил:
— Думаешь, эксплуатирую? Да этого парня хлебом не корми — дай прокатиться на мотоцикле. Свой мечтает заиметь… А насчет рыбки у нас просто, клен зелен. Есть отсюда недалеко озерко небольшое, старик там рыбалит. В любое время на поджарку…
Войдя на терраску, Василий обратил внимание на газовую плитку, где кипело в кастрюле, жарилась, скворчала на сковородке яичница.
— А что, и у тебя здесь газ?
— Думал, тайга у нас необжитая? — хохотнул Илья. — Уж не привез ли ты нам хлебца или сухарика от голодухи спасать?
На пороге появилась хозяйка в пестро-яблочном халате. Василий не сразу узнал в ней ту, которую он помнил, — тоненькую, как тростинка.
— Знакомься, — отступил на шаг Илья, — царица Дарьяла и этого дома.
Василий галантно подхватил ее руку, трижды приложился губами, а хозяйка, смеясь, подставила щеку. Под щедрое согласие супруга «Ра-азрешаю!» гость звучно поцеловал и в щеку.
— Тама-ара! Ты ли это? И верно, царица, не узнал бы, встреться на дороге.
— Еще бы, лет двадцать не виделись, — рассмеялась «царица», выказывая ямочки на полных щеках. — Почему один явился, без семейства? — И, обернувшись к Илье, спросила: — Как, дорогой супруг, на это смотришь?
— Пожалуй, не надо бы принимать, — отвечал хозяин. — Разве только для первого раза.
— Ну, если так, то с уговором: дать телеграмму — и чтобы жена явилась.