Высота круга
Шрифт:
Рощин выплеснул в раковину остатки кофейной жижицы. И пошел собираться. На заварку нового времени не осталось.
2
Густой вечерний ультрамарин ложился жирными, быстро расползающимися и теряющими форму мазками, дрожал еле слышными отголосками глубоких басов в темных изломах фасадов, тек по сыроватым тротуарам и мостовым и, пенясь незримо, поднимался вверх – от асфальта к наполовину вросшим гранитным тумбам у старых ворот, к грубой каменной кладке цоколей, к пыльным оштукатуренным стенам, неровно пробитым квадратам окон и ржавым карнизам крыш, кочковатым дымоходам и частоколу антенн – наполнял собою город до самых его краев. Пологая дуга Поцелуева моста сумеречно отблескивала в неосязаемом полусвете, точно шерстяная спинка черного кота, сладко выгнувшегося на теплом бархате синей скатерти.
Кот на скатерти? – Надя усмехнулась, передернув плечами, и зачем-то свернула с набережной на мост.
Настил загудел, глухо отзываясь старческим кашлем на каждый ее шаг. Внизу, за кружевной оторочкой чугунных перил – а ведь точно, они в самом деле напоминали кружево, затейливое полукруглое кружево, нашитое на груди черной комбинации! – за хрустящей кружевной оторочкой тревожно волновалась чернильная Мойка, до срока обнажившаяся нынче из-подо льда. Надя остановилась на середине моста, на самой вершине кошачьей спинки, и оперлась на перила, завороженная маслянистым блеском волн.
Вот так бы сейчас вдохнуть побольше воздуха, закрыть глаза, раскинуть руки, и… Вода обожжет, не сразу приняв в свое лоно, а потом смягчится, обнимет, прохватит ласково все тело сквозь тянущие вниз наслоения одежд – и станет тепло-тепло и хорошо-хорошо, как в детстве, когда вдруг неслышно подкрадется необременительная болезнь вроде легкой простуды, и можно будет опять стать маленькой и несчастной, и все начнут ласково суетиться вокруг: папа принесет на цыпочках густой чай с малиной, бабушка украдкой от мамы плеснет в чашку изумительно обжигающего коньяка, а мама примется кормить разными вкусными вещами, и уложит в постель, слегка еще прохладную и манящую своей белой нетронутой чистотой.
И будет гореть на стене милое бра с немножко отбитым, но все равно чудесным старинным розовым абажуром, по которому, перемежаясь листьями и узорами, бегут друг за другом тонкие обнаженные богини; и расходящийся круг света неслышно потечет по стене, сначала прикинувшись зеленым с тускло серебряными прожилками на обоях – потом станет желтовато-белым, поспешно проскальзывая снежные складки свежего пододеяльника с краснеющим на углу ее личным вензелем "НиО", – потом, неожиданно мягким кошачьим движением спрыгнув с обрыва кровати, дрожащим разноцветьем расплещется по ковру, захватит теплый краешек тапочек, обшитых пушистой полоской заячьего меха… И можно будет лежать сколь угодно долго, хоть целую вечность, под призрачным пологом этого света, который невидимой, но очень крепкой стеной защитит ее от всех бед – и отступит на время школа, потеряет зловещую силу контрольная по математике, и даже коньки со скрипкой дадут отдохнуть от себя – ей разрешится ничего не делать и позволится просто нежиться сладким покоем болезни. Будет уютно-уютно в мягком гнездышке постели, и дымящаяся чашка с чаем, сдобренным – мама не ведает, но ее-то, Надю, не проведешь! – чудесным бабушкиным коньяком, который лучше всех таблеток, микстур и прочей медицинской гадости спасает от любых болезней, стоит у изголовья на стуле, протяни руку – достанешь; и мама присядет рядом, отложив свои тетрадки, и можно будет ее попросить читать из "Онегина", как всегда в таком случае, раскрыв старый том наугад. Ну, например, вот это: "…Смеркалось; на столе блистая Шипел вечерний самовар, Китайский чайник нагревая; Под ним клубился легкий пар. Разлитый Ольгиной рукою, По чашкам темною струею Уже душистый чай бежал…"
Стоит только зажмуриться и раскинуть руки – и ласково теплая Мойка понесет далеко-далеко, тихо струясь меж темного гранита, потом у Исаакиевской площади надолго опустится стометровый мрак Синего моста, через несколько кварталов ударит сверху веселый гомон Невского – а затем волна скользнет под спокойный и величавый Певческий мост, задумчиво пронесет мимо Александра Сергеевича, обещая скору встречу там, потом мелькнет слева арка, ведущая в Лебяжью канавку и пронесется мятущийся призрак Лизы, тут же скроется за зеленой тенью Эрмитажного театра; слившись воедино с еще одним мертвым – темным каналом Грибоедова – минует весеннюю прелую голизну Александровского сада, после которого покажется над мальтийской башней Инженерного замка, привстав во весь рост, задушенный император Павел – но тут же, гоня прочь его жуткий взор, ударит блеском праздничного гладкого камня парадная ваза Летнего сада, и вода вынесет на широкий простор Фонтанки и, обогнув сверкающую золотом решетку, вынесет наконец на вольный простор Большой Невы. – и закружит там, не зная, куда нести дальше. И рыбаки совхоза "Невский", которые каждый день тянут сети на разливе между Кронверком и стрелкой Васильевского острова, прямо перед окнами Эрмитажа – эти рыбаки, втащив на борт тяжкое и податливое тело, никогда не узнают, что успокоилась она за километры отсюда: прыгнула с Поцелуева моста.
С Поцелуева… Надя горько усмехнулась, ощутив даже сквозь перчатку ледяное прикосновение вечернего чугуна. А ведь когда-то – тысячу тысяч лет назад, когда Саша был еще не растущим математическим гением, без трех минут самым молодым доктором наук в институте, известному всему миру А-Эс Рощиным, а просто Сашей, ее Сашей. Сашенькой, Сашурой – когда они каждую неделю бывали в Филармонии и еще не казались несбыточностью походы в театр, они часто перед началом спектаклей бродили здесь, вдоль сплетенья каналов и оград Новой Голландии, а потом обязательно поднимались на Поцелуев мост и именно тут, посередине дрожащей кошачьей спинки, он целовал ее в губы, называя это "подтверждением исторически сложившегося названия памятника архитектуры Петербурга".
"Она утопилась на Поцелуевом мосту…"
3
День прошел. Полетел одним тяжким вздохом. И теперь тянулся к вечеру. Полумертвый от хлопот. Из последних сил.
Да неужели все впихнулось в сегодня? – думал Рощин, опустошенно разглядывая объявления на столбе у остановки. – Все в один день?.. Добыча билета. Комбинация из "эн" пальцев в канцелярии. Переговоры в Технологическом институте. Насчет замены его почасовых лекций… Да все уж теперь. Все. Осталось добраться до дома. Сбросить напряжение под душем. Расслабиться. Прилечь на часок. Потом снова заправиться кофе. И в путь. В путь…
Объявления трепетали под ветром. Стучали друг о друга закостенелыми от клея краями. "Меняю… все удобства… лоджия… по договоренности." "Муж и жена снимут квартиру на длительный срок (прописка не нужна), предложившему варианты вознаграждение, порядок гарантируем."
Интересно… А пустит кто-нибудь, если сразу сказать, что "порядка не гарантируем"?!
"Продаю щенков шотландского терьера внеплановой вязки" "Срочно (в связи с отъездом) продается "Газ-31029" в идеальном состоянии."
Над разъяснением об отъезде было косо приписано. Вероятно, таким же праздным читателем: "В Америку намылился".
И добавлено нецензурное слово. Рощин блаженно хмыкнул. Сразу подумав о Соколове.
Обернувшись к дороге, он увидел автобус. Далеко, еще на площади. По привычке заранее угадал точку. Куда придется средняя дверь. И впрыгнул в салон. Там оказались даже свободные места. Рощин с наслаждением не сел, а упал на сиденье. Вытянул гудящие ноги. И прикрыл глаза. В дверях еще шла толкотня. Люди ломились внутрь. Мешали друг другу. Застревали между поручней. А он был уже не здесь. И уж точно не с ними. – Здравствуйте, Александр Сергеевич! Рощин вздрогнул. Рядом сидела девушка со светлыми волосами. Рассыпавшимися по черной кожаной куртке. И сияла непонятной радостной улыбкой. – Добрый вечер, – удивленно ответил он. Девушку он не узнал. Хотя лицо казалось знакомым. Особенно в профиль… Рощин скосил взгляд, исподтишка рассматривая соседку. Мягкие губы. Чуть вздернутый нос. Изгиб бровей… Несомненно, он ее видел. Более того. Видел много раз. И даже привычно. Но где? и когда?..
Он отвернулся к окну. Девушка могла заговорить. А как вступать в беседу, не имея понятия с кем? Остановки мелькали одна за другой. Рощин напряженно соображал. Хотя и сам не знал, зачем ему это.
В глазах еще держался мгновенно запечатленный профиль. Все тоньше становилась быстро тающая линия. И тем отчетливее пробивалась почти готовая догадка. Реальный человек был где-то поблизости. С именем и судьбой. Но след растворился. Рощин обернулся, чтоб дать памяти новый импульс. Девушки рядом не было. Она вышла незаметно. И теперь рядом сидела тощая женщина. Злая, со страдальчески наморщенным лбом.