Высшая каста

Доживал свой короткий век другой хрустальный штоф виски, не приближая, однако, и близко к развязке разговор, продолжавший нагромождать одни лишь безответные пока вопросы. Разговор тяжелел, но, странным образом, нарастающим прессом не пригнетал собравшихся друзей, а все ощутимее манил их острым привкусом риска, зовущей, пугающей, но не отталкивающей, а влекущей опасностью.

Они собрались втроем, привычным кругом – Михаил Арленович Блудов и Владимир Романович Мозгалевский, преуспевающие один в бизнесе, другой в чиновничьем мире не без помощи своего старшего друга – генерала Виктора Георгиевича Красноперова,

чьи звезды в линейку на погонах, в понимании друзей, не отражали всей полноты его возможностей.

– Вы когда-нибудь задумывались о самоубийстве? – генерал щелкнул гильотиной, неаккуратно ободрав верхний смолянистый с серебряным переливом лист сигары.

– С чего вдруг? Мы же православные, – поперхнулся виски Мозгалевский.

– Я помню, – вздохнул генерал. – Это как раз и смущает. Прогуляться бы туда… и обратно, если вернуться захочется. Хотя вряд ли захочется.

– Чего на этот раз? Вискарь несвежий? Или таджики плитку на фазенде не ту выложили? – улыбнулся Блудов.

– Знаешь, Михаил Арленович, почему церковь запрещает самоубийства? – продолжал генерал, не принимая во внимание иронии друга.

– Потому что твоя судьба – это прерогатива Всевышнего, – не то спрашивая, не то утверждая, невнятно буркнул Блудов, предвидя логический тупик.

– Чушь! Скажи мне тогда, почему убить святого или гения – меньший грех, чем расстаться со своей бессмысленной параноидальной жизнью, которая противна даже тебе? Ты можешь вырезать целую обитель, уехать на пожизненное и через двадцать пять лет выклянчить помилование, вернуться в тот же монастырь на покаяние, сдохнуть, и тебя похоронят на благодатном погосте рядом с твоими жертвами. Но если ты сунул голову в петлю, собственноручно избавив мир от маньяка и придурка, то твоей матери-старушке, обезумевшей от горя, добрый батюшка, которого ты, возможно, спас от самого себя, предложит прикопать тело несчастного сына в придорожной канаве.

– Кощунствуешь, Виктор Георгиевич? – усмехнулся Мозгалевский, пополняя стакан.

– Вы не понимаете! Люди не боятся смерти. Они боятся пограничных состояний. Я люблю океан. Но меня тошнит от четырнадцати часов перелета, от коньячных соотечественников, даже в бизнес-классе жрущих, как дураки на поминках. Ладно, черт с ними. Я не об этом. Мы боимся болезней, тюрьмы, инвалидности, забвения – того, что, как нам кажется, предваряет смерть. Но мы не боимся смерти! Боимся страданий, но не смерти. Боимся нищеты, но не смерти. Если бы она не была самым прекрасным, что подвластно человеку, оберегала бы ее церковь самым жестким запретом? А вдруг смерть – это и есть запретный плод?

– Ага. Ева не яблоко грызла, а собственные вены, – воспротивился Блудов сказанному, но почему-то не так уверенно, как ему хотелось. – Загнался ты, братуха. Поехали завтра в Дивеево. Глядишь и отпустит.

– А чего ты насчет суицида так завелся, Георгич? – Мозгалевский принялся рассматривать генерала через хрусталь стакана.

– Хочу на тот свет слетать. Но чтобы вернуться обязательно. Это ж как во сне, только дальше.

– Не понимаю, как ты медкомиссию по службе проходишь. Не хило, поди, отваливаешь за правильную справку, – Мозгалевский подмигнул Блудову.

– Я просто могу то, что вы не можете даже представить, а тем более поверить, – генерал не шутил, и это друзья понимали, но что-то сковывало их дальнейшее любопытство.

– Вера – это оружие наших надежд. Возможность поверить зависит только от того, насколько горячо мы чего-то хотим. Поэтому теоретически мы можем уверовать в твой самый дикий бред, – медленно проговорил Блудов, но совсем не то, что хотел сказать.

– Бред – не мой

профиль, – генерал не намерен был смягчать тон разговора. – И я не меньше вашего не перевариваю психов и одержимых. Тема серьезная, хотя для вас, наверное, странная.

– Тогда уж давай, не тяни, добивай, ведь чуем, что не к десерту нас готовишь, – не выдержав напряжения, сдался Мозгалевский.

– Думаю, для вас не секрет, что мы занимаемся не самыми легальными разработками, связанными, – в повисшую паузу генерал подбирал точную фразу, – скажем так, с расширением сознания.

– То, что ваша контора курирует производство синтетической наркоты на фармацевтических заводах и травит галлюциногенным кайфом Россию и Европу, все и так прекрасно знают. – Блудов попытался рассмеяться. Не получилось.

– Миша, ты, как всегда, всей пятерней в небо, – генерал энергично хватанул растопыренными пальцами воздух. – Не об этом речь. От КГБ мы получили в наследство несколько лабораторий для опытов над человеческим бессознательным. Официально это был советский ответ на один американский проект, в котором первую скрипку играл некий доктор Эвен Кэмерон, получивший в научное распоряжение живой материал.

– Он ставил опыты на людях? – Мозгалевский крутнул стакан меж ладоней.

– Да, – кивнул Красноперов. – Кэмерон опробовал свои методы в секретных лабораториях США. Он утверждал, что существуют два ключевых фактора, которые управляют временем и пространством в нашем сознании. Первый – постоянное получение внешней информации, второй – наша память. Используя наркотики и электрический шок, Кэмерон разрушал память, а с помощью тотальной изоляции человека устранял поступление каких-либо сигналов извне. Он доводил сознание людей до состояния чистого листа, оставляя после себя сотни инвалидов. Эти программы финансировало ЦРУ. Естественно, мы не имели права отставать. Однако наши мозгоправы, которых коммунистическая партия бросила на этот неблагодарный участок работы, после развала Союза фактически стали преступниками. На их счету немало неудачных опытов на вполне себе живых людях, превратившихся из лабораторных мышей в диссидентов-героев. Поэтому лучшие специалисты этого жанра предпочли исчезнуть. Кто-то подался к азиатским диктаторам, кто-то полез в петлю, свихнувшись, а может быть, спасаясь от расправы и позора. То, что создавалось десятилетиями, безвозвратно утеряно.

– Никаких архивов? – зачем-то решил уточнить Блудов.

– Только теоретические наработки, общие места, так сказать. Большинство практических методик и результатов утрачены. Никто не захотел передавать новой власти готовые уголовные дела на самих себя. Но кое-что осталось, правда, в рамках чисто прикладных исследований.

– Каких именно?

– Например, охранительных. Всякое там подавление воли генераторами низких частот. Люди собираются на митинг, агрессивный настрой. Аппаратура включается: публика начинает чувствовать страх и беспокойство. Полчаса – и толпа рассосалась. Но опять-таки, все это не очень удачные аналоги израильских и американских разработок.

– А при чем здесь расширение сознания? – Мозгалевский не отрывал взгляда от раскрученной им янтарной жидкости в стакане.

– Ну, этим занимаемся не мы, а медики, генетики и мозгоправы. Финансирование у этих ребят в два раза больше, чем у всего российского образования, а секретность пуще, чем у всех наших спецслужб. И, заметьте главное, одним из приоритетных направлений является изучение снов.

– Дарвин, Фрейд и прочая хрень? – Блудов, считавший себя неплохим аналитиком, пытался определить, куда же клонит их друг, но не мог понять и теперь неудачу свою скрывал за небрежной улыбкой.