Высшее общество
Шрифт:
Счастлива! Боже милостивый! Не имеет значения почему. Она чувствовала, что если попытается разобраться в своих ощущениях, то неминуемо их утратит. Единственное, чего ей хотелось, это удержать их, сохранить, «проявить и зафиксировать», как фотографию.
Не заботясь о том, что на ней не было одежды, но и не забывая об этом ни на минуту, она бросилась к постели Баббера и стала тормошить его. «Баббер! – взволнованно шептала она, – проснись».
Наконец он проснулся. Он вертел своей огромной головой на шее, напоминающей пивной бочонок, до тех пор, пока не обрел способность открыть глаза и посмотреть на нее затуманенным взором.
– Черт, сколько времени? – спросил он хриплым
– Я не знаю, – сказала Клоувер. – Послушай, я, о Боже, я сошла с ума.
– Какая муха тебя укусила, к чертовой матери? – спросил Баббер по-прежнему мирно.
– Никто меня не укусил. Я – я счастлива, вот и все. Баббер смотрел на нее долго и внимательно. Он уже совсем проснулся, и его глаза, еще красные со сна, глядели проницательно и живо.
– Тебе чертовски повезло. Понимаешь?
Клоувер смущенно улыбнулась. Она внезапно ощутила себя незащищенной, скромной. Она чувствовала, как у нее твердеют соски. Ей не оставалось ничего другого, как просто уйти; разговор был окончен. Но уходить ей не хотелось. Тогда она судорожным движением сдернула простыню и, забравшись к Бабберу в постель, как можно плотней к нему прижалась.
– Я люблю тебя, – сказала она, пряча лицо у него на груди.
– Рассказывай!
– Правда, клянусь тебе. Я люблю тебя уже несколько недель.
– У меня дурная репутация, – задумчиво сказал Баббер, растирая ее худую спину. – Что ж, мне кажется, что ты все-таки не работаешь на меня. У меня такое правило: я не связываюсь с женщинами, которые на меня работают. Подай-ка мне вон тот портфель.
Пораженная, Клоувер сделала то, что ей велели, и, подав ему портфель, ждала, сидя на краешке кровати. Просматривая разнообразные документы, Баббер в конце концов нашел бланк, отпечатанный на мимеографе. Он протянул его Клоувер вместе с ручкой.
– Подпиши, – сказал он.
Клоувер прочла следующее: «Сим обещаю, клянусь и подтверждаю, что я, находясь в здравом уме и будучи совершеннолетней, вступаю в интимную связь с Баббером Кэнфилдом по собственному желанию и доброй воле, не под воздействием наркотиков или алкоголя, и при этом я отказываюсь от предъявления каких-либо исков о компенсации или денежных выплатах в случае каких бы то ни было последствий этой связи, не исключая, но и не ограничиваясь следующими: беременность, болезнь или телесные повреждения, отсутствие доходов и т. п. Этот документ следует понимать и толковать как акт, выражающий мои добрые намерения, и как свидетельство того, что я вступаю в эту связь по моему собственному свободному желанию и без каких бы то ни было надежд на прибыль нынче и в будущем».
Надев свои маленькие очки, блеснувшие в тусклом утреннем свете, проникающем в палатку, Баббер еще раз прочел документ с подписью Клоувер и самодовольно хрюкнул:
– Всю эту вещицу я придумал сам, – сказал он, бережно сложив листок и убрав его в портфель. – Попросил было этого проклятого юриста сделать мне какую-нибудь форму, а он сказал, что это противозаконно, как чертова мать. Врет!
Клоувер стояла около кровати, изнывая от неловкости, – холодная струйка воздуха безумно щекотала ей грудь, и тем не менее она сочла своим долгом продемонстрировать независимость.
– Я думаю, тебе действительно нужно отредактировать это. Слегка, – сказала она. – Там есть некоторые повторы.
– Уж, конечно, есть, – прорычал польщенный Баббер, быстро обхватил ее и опять затащил в кровать. – У меня у самого есть повторы!
И это, как Клоувер отметила на следующий день в своем дневнике, оказалось совершенно справедливым.
Глава 6
После сафари общество распалось
Увеселениям пришел конец. Они стали разбредаться поодиночке или парами, переходя из одного бара в другой, как дети, опасливо перебирающиеся по камням через ручей.
Ходдинг сидел с Сибил в баре аэропорта. Он был напряжен и подавлен. Он вызвал свой собственный самолет, чтобы вылететь домой. Им надо было ждать еще полчаса, пока его заправят.
Оба молчали, и молчание это становилось невыносимым, тем более, что Сибил даже не пыталась скрывать, что ей все противно. Тяжелая усталость навалилась на нее, притупляя свойственную ей предосторожность и даже заставляя забыть на время о жизненных целях. Но вот ей надоело смотреть на то, как лед тает в бокале, она встряхнулась и заявила: «По-моему, мы все сошли с ума!» Ее взгляд стал строгим, даже свирепым. Она смотрела на Ходдинга, явно давая понять, что чувство это распространяется и на него, и он задохнулся от благодарности, а на глазах у него выступили слезы.
Он взял ее за руку, но не мог вымолвить ни слова и лишь качал головой. Женщины никогда с ним так не поступали, и, хоть он всячески это скрывал, ему нравилось, когда его наказывали. Особенно женщины. Тем более, именно та женщина, на которой он собирался жениться.
– Ну, не скажи, – возразил он, стараясь держать себя в руках. – Мы такие же, как и все. Не хуже и не лучше. Не умнее и не глупее прочих. Просто… – он помедлил и продолжил спокойным голосом: – В нас больше жизни, драматизма. Мы все делаем с размахом, в полный рост.
Он замолчал, ожидая, что она ответит. А Сибил не хотелось ничего отвечать. Она пришла в еще большее раздражение, увидев, что глаза его полны слез. Эти глаза удивительно напоминали недоваренные яйца – они были того же бледно-голубого цвета.
– Мне ее жалко, бедняжку, – сказала она задирчиво. – Бедная шлюха со сдвигом.
Ничего другого о покойной Сонни она и не могла сказать. Ведь все гомосексуалисты, будь то мужчины или женщины, для нее просто не существовали. И какими бы талантами они ни обладали, какие бы у них ни были положительные или отрицательные черты, для нее это не имело ровно никакого значения. Они были гомики, и все тут. Никаких других определений уже не могло быть. Принимая во внимание ее происхождение и образ жизни, она придерживалась поразительно старомодных взглядов.
– Не нравилась она мне, – добавила Сибил, – шлюха и есть шлюха, а все равно мне ее жалко. Насилие над женщиной – это страшно, это больно! Все распространяются насчет того, как это все грустно, а про себя каждый думает: «Вот ведь заморочка! Такая компания распалась!» А меня это просто из себя выводит. Мне что-то вспомнилось, как…
Но Ходдинг уже не слушал ее. Он отчаянно боролся с внезапным приступом тревоги. Он почувствовал, что щеки его пошли бледными пятнами, а шея и грудь под рубашкой запылали огнем. Плотно сжав бокал в руках, он сам сжался в комок и думал про себя: «Люди боятся только того, что не понимают. Страх этот надо выделить, понять его, и тогда с ним можно справиться. А стоит только выделить конкретный страх, и сразу уйдет чувство тревоги».