Выстрелы на перевале
Шрифт:
Узнаете? Правильно, - "Три мушкетера", Александр Дюма. Это он писал во Франции девятнадцатого века про Францию века семнадцатого.
К часу ночи, на диване в квартире Кацо собрались, не считая хозяина, уже трое. Шла веселая беседа. Травили анекдоты. Хохотали вполголоса. Никто не возмущался, не порывался отправиться домой, не требовал адвоката или прокурора. Народ был свой, простецкий. Кто-то пришел с пакетом или сумкой и понимал, что по поводу вещичек, лежавших в этих сумках, еще предстоит предметная беседа с любопытными операми. У кого-то при досмотре нашлась пара заряженных "косячков",
Потихоньку нейтральные темы были исчерпаны, напряжение, царившее в квартире, стало спадать. К трем часам хозяин с дружками уже мирно дремали на диване и сваленных на пол тулупах.
Милиционеры тоже кемарили по очереди, прислонившись к теплой батарее.
Всех членов этой странной компании роднило одно обстоятельство: близкие привыкли к их постоянным и зачастую внезапным исчезновениям. Из-за одной ночи никто шум поднимать не будет. Такая уж у них была работа. Можно даже сказать, общая.
Ровно в девять группу Игоря сменил Сашка со своими бойцами. Гостей сменившиеся повезли с собой в отдел. Надо было определяться, что с ними делать дальше. Но пока переполненный УАЗик тащился на Дзержинку, вопрос отпал сам собой.
В девять двадцать Куцак нажал кнопку звонка на двери Кацо.
Потная рука сжимала за пазухой обрез, патрон в патроннике, курок на взводе.
Услышав его голос, привыкший к своим непрошеным квартирантам и осмелевший Кацо небрежно махнул рукой: "Это Заика" и обомлел. Ствол автомата уперся ему в переносицу.
– Молчи.
Заика стоял на коленях на полу, мотая головой и судорожно всхлипывая разбитым носом. Вытереть кровь он не мог, руки были стянуты наручниками за спиной. Бешено колотилось сердце, и наплывала тошнота - то ли от страшного удара ногой в лицо, полученного при попытке поднять с пола выбитый обрез, то ли от животного, безумного страха: "Взяли. Знают".
Сашка обернулся к Кацо:
– Будешь дома еще сутки. Никому не открывай. Никому ни слова. Узнаю все равно. Мозги вышибу.
Сашку в городе знали. Кацо просидел, сколько велено. Сходил через дорогу в магазин, взял водки и еще два дня гудел сам с собой, подальше от греха и ненужных разговоров.
Заику штормило.
Жорка, стоя перед ним, громко читал вслух протокол допроса барыги, который подробно рассказал, как в час ночи к нему ввалилась троица негодяев с мужиком, скрюченным от семичасового лежания в багажнике автомашины и с завязанным грязной тряпкой ртом. Как ждали они, пока жертва немного отойдет от озноба и сможет относительно нормально говорить. Как после звонка в Сусуман хозяин квартиры, которому кинули несколько смятых десяток и пообещали за помощь ящик водки,
– Ключик не понадобится.
Но это было не самое страшное. Тут можно было плести что угодно, все валить на подельников, клясться, что сбежал от них сразу после ухода от барыги, не желая принимать участие в вымогательстве, а уж тем более "мокрухе".
Страшно было другое. Пока Гопа читал, Заика обостренным слухом уловил разговор двух оперов за дверью:
– Ну что Хромой?
– Пишет, сволочь. Все стрелки на Заику перевел.
– А что переводить, он же "мочил" мужика. Как эсэсовец. И смотри ты, тихонятихоня, а человека жизни лишил.
О том, что подельники, попавшись, сдадут его как реального исполнителя, единственного, кому грозит "вышка", Куцак знал твердо. Он сам поступил бы точно также. "Братанские" клятвы в дружбе и вечной преданности хороши только за бутылкой. Да и само слово "преданность" в их кругу всегда звучало двусмысленно. Вся надежда была на то, что Хромой с Малым успели уйти. Лопнула надежда. Как мыльный пузырь. И потому чувство дикой безысходности охватило Заику, сокрушая волю, отбирая последние силы к сопротивлению.
Жорка торжественно закончил: "С моих слов записано верно, мною прочитано, подпись: Ублюдок". Положив бумагу, склонился над Куцаком:
– Ну что, родной, пошли.
– К-к-куда.
– К начальнику шестого отдела. Видишь, какая тебе оказана честь. Ты ведь у нас теперь крутой, круче всех "авторитетов", пора собирать сходку, короновать тебя будем.
Заику снова шатнуло. Движимый одной лишь интуицией и прекрасным знанием своей клиентуры, Гопа снова попал точно в десятку: когда судьба таксиста была решена, Хромой, увертываясь от опасной роли палача, разливался соловьем:
– Кто через мокруху прошел, сразу авторитетным вором становится. Не каждый на это способен. Бабки теперь тоже будут, поднимешься. А там, глядишь, и "в законе" коронуют.
Тогда у Заики тоже кружилась голова. От ощущения своей власти и значимости. Он даже испытал нечто вроде снисходительной симпатии к мужику, который своей смертью должен был открыть ему такие перспективы. Ему, который всю жизнь был на побегушках у других.
А теперь Гопа, дважды "закрывавший" Куцака еще в Усть-Омчуге, повторяет слова, о которых могли знать только трое: те, кто сидел в кабине мчавшейся в Магадан машины с приговоренным к смерти человеком в багажнике.
И опера за дверью тоже знали слишком много...
Заика вошел в кабинет начальника "шестерки" на ватных ногах.
Хозяин кабинета, сухощавый, с властным взглядом пронизывающих жгуче-карих глаз, несколько минут спокойно рассматривал задержанного. А затем негромким, будничным голосом спросил:
– Негодяй, кто тебе давал право убивать людей?
Истерика Куцака было непритворной. И через его всхлипы и стоны сначала пробились, а потом лавиной хлынули торопливые слова с последней попыткой оправдаться хотя бы в чем-то (он даже почти не заикался):