Выстрелы с той стороны
Шрифт:
А потом попросил показать, как Лучан стреляет по камешкам.
Отлично Лучан стрелял по камешкам. Глаз с детства был верный, а с рогаткой он не расставался уже четыре года. Если железным шариком — то мог и взрослого мужика свалить.
— А из настоящей винтовки хочешь попробовать? — спросил господин Григораш.
Они вышли рано утром. Охотничий сезон только-только начался, и у господина Григораша была лицензия на отстрел двух оленей. Олени расплодились в Карпатах за последние сто лет — во время войны и рецивилизации на них почти никто не охотился, а после охота стала непопулярным развлечением.
Четверо стрелков залегли над оленьей тропой. Господин Григораш уступил Лучану свою винтовку с оптикой. «Первый олень — твой». Лучан был счастлив — до того момента, когда трехлетний бычок, убитый им, качнулся на коленях и упал набок.
Остальное стадо бросилось наутек. Заревел еще один бык — Руди подстрелил его на бегу. Вместе с другом господина Григораша — кажется, мадьяром — они пошли по кровавому следу, а Лучан и господин Григораш спустились к убитому зверю.
— Замечательный выстрел, Лучан, — господин Гигораш потрогал маленькую ранку точно между глаз оленя. — Он совсем не страдал. Почему ты плачешь?
А Лучан смотрел на пустой черный глаз, который только что был живым и светился, а теперь уже не мог, и думал: «Как они… как они». Пришли и взяли жизнь у живого. Потому что захотелось.
— Ты прав, — сказал господин Григораш. — Мы сейчас были не лучше этих… которые гуляют по ночам.
Он понял. Он понял! И он не ел вечером оленину и не пил за удачный выстрел, и не взял себе голову с рогами. И остался еще на один день, когда венгерский друг уехал.
Остался из-за Лучана, и мальчик понял сразу, что Григораш искал. Искал тех, кто может стрелять, но помнит, когда стрелять не надо — и когда совсем нельзя.
— Есть люди, — сказал он на следующий день, — которые ненавидят людоедов и сражаются с ними. Люди, которые любят жизнь, но свободу любят еще больше. Их ненавидят не только людоеды — их ненавидят многие из тех, ради кого они сражаются. Да что там многие — почти все. Но именно они — настоящие люди. Не волки и не овцы, живущие по волчьим законам. Я бы не стал тебя звать, но ты здесь не уживешься, это и сейчас видно. Пойдешь со мной?
И Лучан пошел.
Господин Григораш скоро стал для него Робертом. Это имя было более «своим», чем неизвестно какое по счету в чужом «аусвайсе». А Лучан стал Псом. «Братом».
Группа Роберта прожила недолго. Лучан один остался в живых, добрался раненый до связника, отлежался, прошел проверку на лояльность — и получил назначение к новому «папе», Корвину. У Корвина было хорошо, Лучан вспоминал о нем с теплотой. Именно Корвин приохотил его к старому рок-н-роллу, гитаре, снайперке — и дал ник Десперадо: в решающий момент Лучан совершенно не чувствовал страха и почти не чувствовал боли, палил по четким силуэтам в красной дымке и не давал промаха.
Но Корвин тоже не протянул долго, и Лучан после новой проверки на лояльность попал к Пеликану и занял место убитого Клоуна.
Через полгода он занял место убитого Клоуна и в постели Мэй. Ненадолго. Два раза это было. Как раз здесь, в Гамбурге… Ничего такого, совсем не так, как у нее теперь с Энеем. Они скучали, ждали задания, Каспер уехал, ночью им было одиноко… Десперадо потом — и сейчас — испытывал по этому поводу в основном благодарность. Он думал, что со своей немотой дожидался бы женского внимания до скончания века. А после этого, поверив в себя, научился подходить к женщинам. Открыл, что его немота может даже нравиться. «По крайней мере, от тебя никакой грубости не услышишь — верно, цыпленочек?»
Верно.
Она не сказала Энею — ну, и Десперадо не скажет. И стригай не скажет. Хотя он понял. Он многое понял…
Хороший город Гамбург, а ходить по нему со стригаем — еще лучше. Цумэ так лихо читал эмоции и так точно отзывался, что Десперадо иногда казалось — они ведут беседу. Ну, разговаривают, как нормальные люди, у которых всё в порядке.
Сейчас они под видом пары страйдеров, возвращающихся с полуночной попойки, объезжали квартал на Гёртнерштрассе, где двенадцатиэтажным кубом высился головной офис информационного агентства «Глобо».
— Та-ак, — совсем как нормальный и даже слегка оглоушенный человек, сказал стригай, остановив мотоцикл и задрав голову, чтобы получше рассмотреть станцию городского трансрапида, располагавшуюся встык с пятым этажом «Глобо», — в лоб я тоже сюда не полезу.
Десперадо кисло усмехнулся. Сюда не полезет в лоб Цумэ, сюда не полезет в лоб Эней — он вообще не хочет сюда «лезть». Он хочет прийти и поговорить. А вся эта подготовительная работа — на тот случай, если старуха не даст ему уйти после разговора.
Почему вдруг не даст — если она чиста, а, похоже, оно так и есть? Но те, кто отбрасывает малые вероятности, быстро спекаются. Так всегда говорил Пеликан, и в их группе мало было потерь и текучки.
Видимо, Ростбиф тоже всегда так говорил. Десперадо нравился ученик Ростбифа. Ему нравились люди, которых Эней подобрал. Командира видно по команде. Ничего, что они все новички, — зато каждый по-своему хорош. Пацан хоть и не боец, но — чистое золото, когда нужно смастырить документы. Дай ему «болванку» — заделает такой аусвайс, что ни один чекер не придерется. Поп — надежный, внимательный мужик, ни разу еще не завалил внешнее наблюдение, ни разу не потерял клиента и не попался ему на глаза, а казалось бы — колода колодой, что размерами, что манерами. И даже стригай — пальцы дьявола, когда нужно что-то стащить, рука бога, когда нужно ударить. Поначалу Десперадо поверить не мог в этакое чудо — чтобы стригай бросил свое поганое дело. Только ручательством Энея и убеждал себя. Но потом, оттрубив с ним несколько совместных вахт, Десперадо понял, что лучшего напарника и не найдет, пожалуй. В Гамбурге — сам попросился в двойку к Цумэ.
С ним было легко. Десперадо и себе-то не признавался в том, что он крестился из детской, смешной надежды — а вдруг случится чудо и голос вернется? Он стеснялся того, что раньше ждал Новый Год с той же надеждой. И верил, верил отчаянно, что если сможет продержать в ладони снежинку все двенадцать ударов, то все исполнится. Но снежинки таяли почти сразу.
…Вчера сюда приходил Антон. Француз. В Гамбурге. Милый такой лопоухонький мальчик, глядящий совершенно невинными голубыми глазами. Домашнее дитя, сорвавшееся в автостоп… Полторы фразы по-немецки и ужасающей быстроты трескотня по-французски…