Шрифт:
Москва — Тенерифе — Гавана — Кито
Нас
— Особенно Куба, — уточняет Валентина.
— Да, особенно, — соглашаюсь я.
Куба оказалась нашим неожиданным открытием. Собственно, мы и не ожидали ничего хорошего на этом «острове Свободы», но все же, все же… Я бродил по центру Гаваны и с ужасом думал: «А если там все будет так же, как здесь, что тогда?»
«Там» — это Эквадор. Конечно, от Кубы до Эквадора целый день полета, но как ни крути — тоже ведь Южная Америка. Что, если вся эта нищета, голодная, разрывающая душу скудость, которая так больно ударила по нашим глазам, — что, если это всего лишь обычный южноамериканский стандарт жизни, а проще говоря — и есть жизнь, бытование, перебивание с хлеба на квас.
Правда, нам уже многое известно о пункте назначения, об Эквадоре: я перерыл Интернет и выудил оттуда десятки фотографий и статей, в книжных магазинах тоже кое-что разыскал, но за два месяца нам так и не удалось встретить ни одного человека из «наших», то есть из тех, кто там побывал. Как ни относись к необъективным рассказам очевидцев, но часто они дают гораздо больше, чем стопка туристических брошюр.
Два дня на Кубе истомили нас, показались месяцем. На третий день, после полудня, мы решили вернуться в номер и не выходить из отеля. Больше всего раздражало, что через каждые двадцать шагов к нам обязательно приставал какой-нибудь прохожий. Нас трогали пальцами и просили денег. Мы не давали. Не из жадности, а скорее от страха. Я не сразу понял природу этого страха — осознал только тогда, когда мы наконец оторвались от земли и не полюбившаяся Гавана резво побежала куда-то назад, в сторону, пока на ее место не выплыл полосатый океан. Это был страх, что мы останемся, не улетим, не выберемся отсюда, сольемся с кубинцами, с их грязными улицами, с их кафе, больше похожими на конторы гробовщиков; страх свыкнуться с их тощими авоськами, наполненными зелеными, как трава, лимонами, с их жадно-злыми глазами, с их серыми, полуразваленными домами. В нас проснулся, ожил и в течение двух дней владел и правил нами генетический страх советского человека. Скудная, жалкая, обнищавшая Гавана сработала для страха как будильник, и за это мы презирали ее.
Но все позади. После взлета я совершенно успокоился.
— …что там никогда не было политических экспериментов…
Это прозвучал обрывок фразы из длинного, наверное, монолога жены, просочился в сознание. Очевидно, Валентина рассуждала об эквадорской политике.
— Ну, рабство там все-таки было, — возражаю я, впрочем, весьма вяло. Все это говорилось уже не раз, и не об этом хочется думать. Под нами, совсем близко, кажется, всего в двух-трех километрах ползут округлые замшевые горы, изредка прорезанные речками. Не видно ни дорог, ни лесов, ни снега.
— Папа, почему там нет снега? — спрашивает Маша, подслушав мои мысли.
— Тропики, жарко…
Почему-то я вспоминаю о новой кожаной куртке, отданной в Москве за бесценок, вспоминаю с жалостью. Я думаю: «А вдруг мне захочется сходить в горы? Тогда придется покупать такую же куртку. Предупреждал же,
Но в этот момент самолет круто заложил вираж влево, солнце горячей струей полоснуло по нашим лицам, мы потянулись к окошку и вдруг увидели прямо под нами небрежно разбросанную по длинному склону горы кучку серых домиков. Самолет качнулся, приподнял крыло — домики исчезли. Что это было? Пастуший поселок? И вообще, где мы?
— Где мы? — спрашиваю у стюардессы.
Улыбчивая, но заспанная мулатка с алым платочком на плече хлопает глазами — не поняла.
— Дондэ эстамос? — Стократно вызубренный вопрос выговаривается с трудом.
— Бенесюэля, Бенесюэля.
Поворачиваюсь к жене и говорю с видом экскурсовода (в дальних путешествиях гид — моя привычная роль):
— Над Венесуэлой летим.
Жена и стюардесса одновременно кивают. «Венесуэла, Венесуэла», — думаю я и впадаю в мечтательность. Все мои ассоциации, связанные с этой землей, — фотография одной потрясающей красавицы, ставшей как-то не очень давно Мисс Мира. Но вспомнить ее лицо никак не удается — все Мисс Мира похожи друг на друга как родные сестры, известный факт.
Мы обожаем обеды в самолетах. Просто поразительно, какие мы глупые, нам всегда кажется, что обед в самолете — бесплатно. Мы никогда не перекусываем в аэропортах — зачем? Все равно скоро принесут в салоне. Я знаю, что примитивный ломтик курицы с горошком, съеденный на высоте десять тысяч метров, обходится нам примерно во столько же, сколько платят за настоящее итальянское куриное жаркое в первоклассном ресторане где-нибудь на Сейшелах. Но об этом хочется забыть: «авиационная» курица с горошком — бесплатно. Невинный самообман.
Пообедав, употребив по два «бесплатных» же стаканчика красного сухого, принимаемся за обсуждение распорядка нашего первого дня на месте. В конце концов побеждает мой план номер три: прилететь, поселиться в отеле и, не переодеваясь, отложив пересмотр вещей и даже душ до вечера, немедленно пойти гулять по городу.
Вскоре объявили о снижении. Не дождавшись, пока мы застегнем ремни, самолет клюнул носом розовую тучку, выпорхнул из нее и подарил пассажирам правого борта великолепный вид на горное ущелье, украшенное петлями блестящих ручьев. То ли снижение шло слишком энергично, то ли горы под нами становились все выше, но, глядя в иллюминатор, можно было подумать, что посадка произойдет как раз на одном из этих ручьев, где-нибудь поближе к овечьим поилкам.
Вдруг картина изменилась: горы словно провалились в бездну и открылась глубокая темно-зеленая долина, исполосованная дорогами, заляпанная многоугольниками жилых районов, хрустальными осколками теплиц и прочими признаками развитой цивилизации. Притормозив, мы опустились еще ниже — и все засияло, заискрилось, ожило. После двухчасового горного пейзажа мелькающие под нами стеклянные пирамиды домов показались небоскребами Манхэттена. Цивилизейшн, цивилизейшн! Восторг, ура, не Куба!
Жена радостно комментировала свои впечатления, тяжелые камни валились с наших душ — цивилизация, красота, надежда… Мы летели над парками и стадионом на высоте не более трехсот метров: травяные лужайки казались удивительно гладкими, серые бетонные дорожки — удивительно чистыми.
Я люблю смотреть посадку, люблю переживать миг первого касания земли, и в такую минуту мне все равно, где я, сознание заполняется одной-единственной, но громадной мыслью — я далеко, уже далеко! Это чрезвычайно важно для меня, хоть я и не смогу толком объяснить почему.
Кубинский летчик, очевидно очень хорошо усвоивший советскую школу пилотирования советских же судов, приземлил нас так мягко и нежно, будто вез нитроглицерин. Самолет побежал по новенькой черной дорожке, зарычал, затрепетал крылом.